Петер Илемницкий - Избранное

— Это обещанный хлеб?

— Мы же хотим хлеба!

— Ваш больно жесткий!

Оцепенение прошло, внутри у каждого поднялась новая волна гнева, которая выплеснулась нескончаемым ливнем криков, воплей, страшного шума и гама. И в этом гвалте, от которого дребезжали стекла в зале заседаний, Гатала заметил, что за окнами прячутся члены муниципального совета, всматриваясь в морозную тьму и наблюдая за разъяренной толпой. И его охватила неистовая злоба. Он широко расставил ноги, словно земля заколебалась под ним, и, внезапно резко размахнувшись, швырнул в окно тяжелый камень. Павол хотел помешать ему, хотел над головами, в воздухе, перехватить его руку, но Гатала проделал все на столько стремительно, что Павол не успел за ним, а его рука еще некоторое время растерянно и беспомощно торчала над толпой.

Зазвенело разбитое оконное стекло, и осколки посыпались на головы жандармов.

Раздался отрывистый приказ.

Все пришло в движение.

Демонстранты бросились врассыпную, спотыкаясь, давя друг друга, падая и снова поднимаясь; бежали, прячась в ближайших подворотнях, укрывались в нишах домов, жались к стенам и заборам; глаза у всех округлились, ноги подкашивались от испуга и ужаса. Кричали и плакали, звали своих, взывали к богу и умолкали; они перестали отдавать отчет в своих действиях, в этой панике всех вела одна мысль: очутиться в безопасности, вне досягаемости резиновых дубинок и тяжелых прикладов. Тьма скрывала полученные ими удары. Люди черными пятнами выделялись на синем снегу. Они копошились у шоссе, на лугу и по ту сторону недалекой железнодорожной линии, останавливались, оглядывались и, увидев, что угроза миновала, возвращались, скликали знакомых, ругались и осматривали ушибы.

Немного погодя стали группироваться по деревням.

— Кубо! Верона!

— Сюда! Идемте!

Они двинулись в центр города, кипя от злости — неплохо их проучили! И по мере того как они удалялись от районного управления, к ним присоединялись те, кто прятался в парадных, за оградами, под деревьями. На площади снова собрались все вместе. Перекликались, заново переживая происшедшее:

— Накормили нас, ничего не скажешь!

— И описи имущества не отменили!

Какая-то баба, все еще не оправившаяся от испуга, кричала:

— Тереза два зуба выплюнула!

Стали расходиться по деревням. Но и в самых малочисленных группках обычно неразговорчивые, замкнутые люди оживленно обменивались впечатлениями: ведь только теперь они по-настоящему сблизились, узнали друг друга и поверили друг в друга. Взаимно подбадривали один другого на будущее:

— Если не отменят описи, пойдем опять.

— А то нет… все одно погибать, как ни верти.

— Не отстанем от них, придется им пойти на уступки!

И весь испуг и ужас вроде как рукой сняло. А многим, особенно рабочим, стало даже как-то стыдно, что они пустились наутек.

В группе, направлявшейся в сторону польской границы, вдруг раздался голос Гаталы:

— А где Павол?

Другие тоже спохватились:

— И правда, где же Павол?

Остановились, поискали между собой, потом приставив руки ко рту, стали громко, протяжно звать:

— Паво-о-ол!

Но из черной тьмы никто не откликнулся.

Жандарм, заметивший Павлову руку над головами, когда Гатала разбил окно, уже не выпускал Павла из виду и после того, как началась паника и все побежали. Он бросился за ним вдогонку через шоссе, по лужайке и в конце ее, у железнодорожной насыпи, настиг его. Павол не сопротивлялся. Под конвоем жандарма он пошел обратно, как человек, который не чувствует за собой ни малейшей вины.

Прошел февраль, минул и март, а Павол все пребывал в тюремной камере. Ему предстояло просидеть и весь апрель. Мирок, куда его заточили, был тихим, как старый, тинистый пруд. Никаких происшествий. Лишь время от времени где-то звякнет замок или глухо прозвучат шаги по коридору — вот и все, чем отмечены тоскливые и праздные дни. Три шага в длину и два в ширину составляли все его жизненное пространство. Да еще маленькое оконце с железной решеткой, через которое в камеру проникал пучок рассеянного света, отдаленные голоса людей с улицы, грохот нагруженных подвод и неистовый рев автомобилей. Далеко, очень далеко отсюда было все то, чем жил Павол. Где-то за горами, за долами посреди ярко-зеленой равнины шла кипучая трудовая жизнь Остравского края. За речушками и луговинами, в сторону польской границы, с гор и косогоров уже сходил последний снег. И лишь у Павла всегда одно и то же, только и есть, что три шага вперед и два в сторону.

За что?

За то, что Гатала бросил камень, а Павол его не выдал?

Или потому, что кричать на весь мир о своем голоде и отчаянии — тяжкий грех?

Или в доказательство того, что не у всех равные права на жизнь?

Каких только дум ни передумал Павол! Сколько произошло событий, которые в корне изменили его и оставили на нем свой отпечаток! И какая же тяжелая жизнь выпала на его долю!

Далеко осталась родная деревня, но Павол видел ее перед собой как на ладони. Он представлял ее себе не в розовых тонах. Он знал наверняка, что жизнь в деревне катится по проторенной колее. Люди будут корпеть на своих участках, а осень обманет их ожидания. Одни будут душой и телом рваться в дальние края в надежде убежать от своих бед, а другие вернутся из тех краев и расскажут о чужих бедах. Сначала поверят тому, кто обещает помочь, потом станут его клясть и уверуют в другого лживого пророка. Снова смирятся со своим отчаянным положением и не упустят случая залить его водкой, а тем самым сделают его еще более отчаянным. Отдадут себя во власть мошенников, прожженных политиков, кабатчиков, законников и судебных исполнителей, а когда окончательно разуверятся во всем и вся, станут искать утешения у гадалок да у Адама Прахарика. Женщины будут рожать, любить и умирать, жизнь будет бурлить и пениться, подобно мутным водам вешнего половодья.

Неужто ничего не изменится?

И никто не направит этот неукротимый мутный поток в новое русло?

«Зачем же я тогда сижу здесь? — часто спрашивал себя Павол, и у него становилось горько на душе и во рту. — Почему я здесь, если я могу не хуже Совьяра торговать спиртом или заняться торговлей лесом вроде Магата? А не то набрать по деревням мальчишек в ученики и, бродя с ними по белу свету, спокойненько жить их муками и слезами».

Он гнал от себя эти мысли, изо всех сил стараясь не поддаваться мрачному настроению. И когда одолевали сомнения, он убеждал себя:

«Ведь я хочу только одного — чтобы жизнь шла вперед! Чтобы для каждого, кто родился на свет, нашлось место под солнцем. Чтобы у тех, кто всю жизнь трудится, всегда была еда, одежда и крыша над головой. Чтобы жизнь открылась перед ними во всей своей полноте и дала им все, на что они имеют право наравне с другими. Я хочу, чтобы исчезли несправедливость, эксплуатация, невежество, хочу, чтобы… чтобы всем людям было хорошо. И больше ничего. Наверно, в этом и состоит мое преступление. Поэтому я и сижу в тюрьме. Но покуда на свете существует несправедливость, я всегда буду преступником… в глазах тех, кто меня здесь держит».