Петер Илемницкий - Избранное

И вот он пашет уже третий день. А на соседней полосе пашет Ратай, дальше Ступка, вон там Хорват. Пашут и на помещичьей земле.

Только Кмошко не пашет. А лучше ведь загодя позаботиться, чем опоздать. Того и гляди, настанут ненастные дни — и конец пахоте. Да, этот Кмошко ни о чем не думает. Поглядишь на него: что нищий, что плохой хозяин — все одно. А Маленец давно говорит, что лентяй Кмошко у черта на обухе рожь молотит.

— Н-но!.. балуй у меня. Н-но! Не видишь, где борозда?

Дюрко уперся корове в бок и хлестнул ее бичом по морде.

Маленец еще больше рассердился на Кмошко: будь ты неладен, кривая борозда вышла! Словно Кмошко был виноват в этом. Доведя борозду до поворота, Маленец поднял плуг, взял в руки отвал и очистил лемех от налипшей на него земли.

В деревне зазвонили к обеду. Из города тоже долетел по влажному воздуху дальний звон колоколов, разливаясь в теплом просторе и смешиваясь с весенними испарениями и запахом поднятой земли.

Маленец снял шляпу, перекрестился и забормотал молитву. Дюрко тем временем выпряг коров и отвел их к стоявшей на меже телеге. Старик следил за ним, не прерывая молитвы.

Парнишке и дела нет! «Ты что же?» — хотел крикнуть ему старик, прервав «Отче наш», но Дюрко уже сдернул с головы шапку и стал возле телеги, всклокоченный, испуганный строгим взглядом отца, косясь одним глазом в ту сторону, где в свежей борозде укрылся жаворонок.

На соседнем участке Ратай тоже довел борозду до поворота и натянул вожжи: «Тпррр!» Ондриш отпустил удила и похлопал фыркающую лошадь по спине. Солнце осыпало лошадь золотой пылью. Она подергала мускулом плеча, помотала гривастой головой и, усталая, опустила ее низко к земле.

— Можешь распрягать, — сказал Ратай сыну. — И корми!

Ондриш подвел лошадь к телеге, снял с нее узду, положил ей охапку сухого клевера, взял ведро и пошел за водой.

Маленец посмотрел ему вслед. Потом, встретив Ратая на меже, заметил:

— У тебя хороший погонщик.

— Да, чем Ондришу без дела болтаться, пусть лучше погоняет, — ответил Ратай.

— А я взял Дюрко на день — на два из школы. Пора ему помаленьку к настоящей работе привыкать. Все равно они там ничего путного не делают, только языки чешут.

Потом о чем-то вспомнив, Маленец обернулся к телеге:

— Дюрко!

Мальчик перепрыгнул через канаву и подбежал к отцу.

— А господин капеллан когда у вас бывает?

— По средам после обеда.

Маленец перебрал в памяти дни недели.

— Значит, сегодня?

— Сегодня.

— Беги домой, — сказал он сынишке. — Пойдешь в школу. А встретишь по дороге Агату, скажи ей, чтобы поторапливалась. Будет вместо тебя погонять.

Ратай окинул Маленца презрительным взглядом. На языке у него вертелась едкая шутка, но он сдержался. Только процедил, чтобы за Маленцом последнее слово не осталось:

— Говоришь, языки чешут? Как знать, может, и дело говорят. Мы с тобой, сосед, в школьных делах не больно понимаем…

Вдали, на дороге в деревню, показалась девушка, как раз в тот момент, когда Маленец, приложив руку козырьком к глазам, поглядел в ту сторону.

— А вот и Агата! — сказал он.

Агата встретилась по дороге с Ондришем. Он шел, изогнувшись: ведро было тяжелое, а ручей далеко. Иногда он задевал коленом о ведро, и вода плескала на брюки, заливала полусапожки.

— Ты лошадь водишь или пашешь?

— Вожу лошадь, — ответил Ондриш.

Солнце щекотало ему лицо; он с удовольствием поставил ведро, а сам сел на землю и стал смотреть вокруг на рыхлые комья земли, среди которых кое-где уже выглядывали первые розоватые побеги сорной травы. Ему хотелось сказать Агате что-нибудь веселое, что-нибудь, рожденное и выращенное этим предвесенним днем. Но вокруг них порхал влажный ветерок, разбрасывая его мысли, словно клочки бумаги. Нет, он не может выдумать ничего веселого. Ведь сама Агата такая строгая, холодная, неприступная…

— Теперь и я буду погонять, — промолвила она.

Хорошо бы поддеть ее какой-нибудь шуткой. Но ведь это бесполезно: слишком у нее серьезный вид, будто у святой на иконе, — совсем не подходящий для такого дня.

— Почему ты никогда не приходишь к нам по воскресеньям? — спросил он, когда они шли уже к своим телегам.

При этом он остановился, ожидая ответа. Агата не ожидала такого вопроса. Она тоже остановилась, но ничего не ответила.

— Сколько мы хороших книг за зиму перечитали! Могли бы и петь, да научить нас некому. А весной ребята начнут играть в футбол…

Агата сжала губы в узенькую ленточку, словно говоря: очень мне интересно смотреть на ваш футбол!

Ондриш понял и поспешил прибавить:

— Ты была бы не одна. К нам ходят девушки. Разве ты не слыхала?

— Нет, — сказала она не подумав. Но, спохватившись, поправилась: — Да, да, Верона Сланцова как-то говорила мне…

— Что ж ты ни разу не пришла?

Агата боялась, как бы он не поднял ее на смех, если она скажет правду. Нет, в эту минуту Ондриш был серьезен. И она, снова двинувшись вперед, промолвила:

— Ведь вы собирались после обеда… А я в это время хожу к вечерне… — И поглядела на него искоса, исподлобья.

У него ни один мускул не дрогнул на лице; он не проронил ни слова, только вдруг заторопился, взял ведро и пошел прямо к лошади.

Когда Агата поставила перед Маленцом похлебку и положила хлеб с салом, Ратай не выдержал и сказал:

— Пожалуй, в обед лучше домой сходить с коровами… Вспахать успеем… И вёдро, видно, продержится.

— Зачем домой? — ответил Маленец. — Они и тут наедятся и отдохнут. А молока все равно у них не будет, пока в упряжке ходят. Недаром говорится: на корове пашешь — о молочке забудь.

Больше он уже ничего не говорил, а взял свою ложку и принялся за похлебку, отломив большой кусок хлеба.

Ратай с Ондришем тоже закусили, — потом долго глядели вдаль, на ровную спокойную гладь полей с подымающимся над ней паром. Его не было видно, только ноздри чувствовали и впивали его с наслаждением. Трепетали ноздри, трепетал воздух, трепетала золотая солнечная пыль и вся земля; всем существом своим трепетали люди, дивясь вернувшимся вновь чудесам весны.

Бегите, колесики плуга, вдоль борозды! А вы, блестящие лемехи, взрывайте землю вдоль и поперек! Жаворонок поет…

Одни борозды вокруг. Где их еще нет, — там будут. Взгляд весело бежит по ним, и, если бы можно было, хорошо бы покувыркаться в них, побарахтаться во влажной земле, покопаться в ней руками, покусать ее! Вот она какая!

Там, где на солнце блестят стены усадьбы, носящей название «Белый двор», на гигантской, безбрежной равнине полей дымят два локомобиля. Словно вата или шерсть кудрявится у каждого из них над трубой. Вокруг — тишина. Они не работают. Паровой плуг стоит в борозде, одним рядом лемехов зарывшись в землю, а свободный подняв высоко в воздух, так что издали кажется, будто большая подстреленная птица упала прямо в борозду и подняла над ней здоровое крыло.