Петер Илемницкий - Избранное

Вдруг раздался пронзительный свисток — один, другой, третий. Ондриш даже издали увидел, как вокруг локомобилей забегали люди, как появилось облачко дыма, тут же растаявшее в чистом воздухе, — наконец, как тронулась с места и куропаткой побежала по борозде огромная птица с распростертым крылом.

Отец Ондриша смотрел туда же. В конце поля паровой плуг покачнулся, опустил свободное крыло на землю, другое поднял высоко в воздух и побежал обратно.

У Ратая что-то всколыхнулось внутри. Сложенные на коленях руки сжались в огромные кулачищи. Но делать им было нечего, и они остались лежать — ненужные до окончания полдневного отдыха.

— Вот чудище-то! Сколько борозд зараз ведет… — вздохнул он наконец, тряхнув головой.

Видно, больше сказать было нечего. Руки, сжатые в кулак, так и остались лежать на коленях тяжелыми, покрытыми грязью сучьями, но слова были легкие и растаяли в воздухе, как белый дым далеких локомобилей, хотя в них излилась вся тяжелая доля Ратая.

Он поглядел на Маленца. Тот отламывал большие куски хлеба и ел их, долго, старательно пережевывая. «Этот Маленец может хоть сто лет на паровой плуг глядеть, а все без толку, — подумал Ратай. — Будет ковылять за плугом, погонять до упаду своих заморенных коровенок да уповать на волю божью; уродится иль не уродится? — его святая воля. На «Белом дворе» уродилось, а у него нет. Видно, за грехи беда послана. Все в руках божьих — и хорошее, и дурное. И ежели бы на свете не было ничего хорошего, а только одно дурное, ежели бы у него ничего не спорилось, а в этой богатой усадьбе все шло бы как по маслу, Маленец ни словечком, ни самым тайным помышлением не осудил бы этого: на все божья воля, и человек тут ничего изменить не может. Он заклятый враг всего нового, любит умным казаться и при этом всегда болтает глупости. Например, насчет школы… Эх, да что толковать!»

Маленец сунул в рот последний кусок хлеба, облизал нож, которым резал сало, и встал на ноги.

«На ланах», то есть по всему пространству огромного поля, протянувшегося от усадьбы «Роща» почти до самого участка Ратая, вдруг понесся повторяющийся через правильные промежутки и похожий на выстрелы треск: трах-тах-тах! трах-тах-тах! трах-тах-тах!

Все обернулись в ту сторону.

Ратай заслонил глаза рукой, чтобы получше рассмотреть диковину, хотя стоял спиной к солнцу и оно не могло мешать. Перед ними расстилалось поле, шоколадная масса нагретой земли, на которой догнивали последние стебли прошлогодней травы. Все было как обычно. Только там, в конце поля, отороченном черными ветвями акаций и дубов, возле самой усадьбы, по краю пашни двигалась черная точка.

Они долго смотрели, как эта черная точка растет, подпрыгивая и покачиваясь в рыхлой, влажной земле.

— У Ержабека уже трактор? — удивленно спросил Ондриш, ни к кому непосредственно не обращаясь.

Ему никто бы не ответил, если бы не Ковач, неожиданно появившийся между ними.

— Ну да, трактор, — сказал он.

Все вздрогнули от неожиданности: Ковача никто не ждал, — он появился вдруг, как пламя, вспыхнувшее в соломе. Да и вид у него был такой: брови сердито нахмурены, лицо серое, как дым, клубящийся над кучами ботвы на картофельном поле.

— Откуда же у него трактор? — спросил Ратай.

— Купил недавно, — ответил Ковач.

Ратай кивнул головой, не сводя глаз с того места, где по шоколадной земле трясся трактор с прицепным плугом. За рулем сидел какой-то незнакомец.

— Кто на нем? — спросил опять Ратай, махнув рукой в сторону трактора.

— Не наш.

Тон, каким Ковач это произнес, говорил о затаенном гневе и ненависти. Ковач рассчитывал, что Ратай заинтересуется, начнет расспрашивать; тогда ему, Ковачу, можно будет дать волю с трудом сдерживаемым гневу и печали, чтобы они облегчили терзающее его мучительное напряжение, выйдя наружу, как в половодье река из берегов.

Но Ратай только молча кивнул головой. Маленец с Ондришем тоже молчали.

— Вот они, улучшения-то, — продолжал Ковач, видя, что никто не отзывается. — Ну, в чем тут улучшение, скажите на милость, ежели такая машина вырывает у человека кусок хлеба из рук?

Все повернулись к нему, ожидая, что он скажет дальше.

— Вот, например, я больше не нужен Ержабеку, раз у него трактор!

Маленец выслушал это как нечто вполне естественное, только заметил как бы про себя:

— Понятно, не нужен, коли тот за троих пашет.

— И четырьмя лемехами зараз пахать может! — воскликнул Ковач, чувствуя, что гнев его выходит наружу. — Как мы еще этой осенью на четырех парах волов пахали… А теперь он всем нам, гадюка, напакостил. «Мне погонщики больше не нужны, — говорит хозяин, — ищите себе другой работы, я волов продам». Вот и вышло, что волов паны сожрали, а нас — тракторы.

— Значит, он вас рассчитал? — медленно, серьезно промолвил Ратай.

Взгляд его скользнул по фигуре Ковача от сердитого лица, на котором щетинилась добрых две недели не бритая борода, вниз по могучим плечам и остановился там, где из обтрепанных рукавов высовывались огромные, потрескавшиеся, красные руки. «Такие ручищи, за что ни ухватятся, сразу раздавят либо сломают, — подумал он. — А вот теперь будут без дела…»

— Ну да… рассчитал. Всех троих и рассчитал. Если бы хоть… эх, да что говорить! Держится человек за свой жалкий грош в усадьбе и думает: «Буду за полцены спину гнуть, — да уж ладно: все надежней, чем на заводе». Вот тебе и «надежней». Теперь ступай в город да слоняйся по улицам, как те заводские.

Трактор громыхал, стрелял, покачивался на своих широких колесах, ползя по рыхлой земле. Ковач следил за ним злым взглядом, полным вражды и ненависти. Вот оно — чудище из железа и стали, бесчувственное, не знающее ни человеческой усталости, ни человеческих радостей и печалей, у которого вместо сердца мотор, вместо крови — бензин. Оно пыхтит, ругается, злится, словно что-то у него не ладится, словно оно хочет поскорей пожрать расстояние от межи до межи или поглубже зарыться в теплую землю. Упорно хлопочет, словно жаждая похвалы, трудится, ничего не чувствуя и не требуя отдыха, словно желая показать: вот как работает трактор; это не то, что погонщик; тех на каждом повороте женщина водой поить должна, а они потом полчаса лупят волов, которые от усталости с ног валятся, так что их с места не сдвинешь.

Ковачу показалось, будто трактор смеется над ним. Он стиснул зубы; в глазах его вспыхнул злой огонь; но он молчал.

— Проклятый! Здорово пашет!

Ондриш вовсе не хотел задеть Ковача этим замечанием. Но погонщик еще больше ссутулился и процедил сквозь зубы:

— Здорово. Кабы оно только… одним бензином сыто было и наш хлеб не жрало. Чтоб ему пусто было!

На небе не было ни облачка. Солнце заметно склонялось к западу. Горизонт был чист; местами на нем курчавились косматыми вершинами купы акаций или тополей; земля разметалась, глубоко и блаженно вздыхая под долгим лобзанием солнца. Вдали, там, где темнели крыши города, торчали, подобно воздетым над головой рукам, заводские трубы. Только над двумя из трех вилось серое знамя дыма. Третья труба уже давно стояла голым древком без полотнища.