Петер Илемницкий - Избранное

Ковач глядел на город. Теперь только и осталось, что бродить там по улицам, стучаться в дома и просить работы. Он будет ходить, наблюдать людей, от нечего делать пересчитывать плитки тротуара, нерешительно останавливаясь у витрин мясных лавок, слушать глупые, неинтересные разговоры крестьян, для которых жизнь вдруг потеряла всякий смысл. Сам станет одним из них на время. Но не надолго. Своим огромным рукам он, конечно, очень скоро найдет применение. Ведь на этакие ручищи стоит только поглядеть!

Ратай не сразу заметил, что Маленец у себя на повороте давно запряг коровенок в плуг. Только услыхав возглас Маленца: «Н-но, Сиваня, пошла-а!», он спохватился и, словно испугавшись, воскликнул:

— Пора идти!

Но тревога была напрасной: Ондриш уже вел лошадь к плугу.

Ковач остался один. Облокотившись на телегу Ратая, он устремил взгляд на широкую равнину. Крики погонщиков и фырканье трактора вдали сливались в один звук, наполнявший собой весь простор. Иногда к нему присоединялось удивленное карканье одетой в серую жилетку вороны. Несколько этих птиц вилось над свежевспаханной землей, то испуганно взмывая в воздух, то падая обратно обеими ногами на пашню и делая затем два-три шага для равновесия.

Он смотрел на них, и ему стало грустно. Захотелось подойти к ним поближе, спросить — не помнит ли которая из них, что еще прошлой осенью он спокойно шел за плугом и в такт скрипу колесиков прял нить своего внутреннего спокойствия: гнешь спину за полцены, зато надежней… Теплая шоколадная земля!

Она принадлежала не ему, но он слился с ней, жил ею. Он наносил ей раны, переворачивал и мял ее, сеял и жал на ней. Пусть все это — не для себя, но он жил этой работой. За работу на чужой земле ему платили дарами чужой земли, и все-таки она была ему ближе, чем Ержабеку, явившемуся сюда из Чехии и купившему ее, наверно, за глаза; ведь этот «збыткарь» [25] Збыткарь — лицо, купившее остаточный — «избыточный» участок земли при парцелляции помещичьих имений. Ержабек никогда не будет на ней работать.

Теперь только Ковач по-настоящему понял безработного Ондерча, который недавно говорил: «Мне, товарищи, каждое утро кажется, что пора вставать и идти на работу. Все чего-то не хватает без этого проклятого завода… Ан нет, валяйся хоть до вечера». Так вот теперь и он, Ковач.

И ему тоскливо без земли. И он теперь может только лежать на ней, не работая, да ворон считать…

Трактор хрипел и кашлял, оставляя за собой три борозды. Ковач еще раз посмотрел ему вслед, заскрипел зубами, словно хотел его перегрызть, потом отошел от телеги и медленно, ленивой походкой двинулся прочь. Увидев, что Ратай и Ондриш уже у поворота, он притронулся рукой к шапке, промолвив:

— Ну, я пошел… Прощайте!

Ондриш в виде приветствия щелкнул бичом. Ратай вовсе не отозвался. Больно уж растревожил его сегодня Маленец — у него не выходило из головы сказанное Маленцом о школе: «Только языки чешут». Как бы не так! Разве учитель стал бы ему зря советовать Славека в гимназию отдать! Да, после праздника он непременно отвезет сына в город, — через несколько лет тот, как Петер Звара, окончит гимназию. Получит место… Все-таки ему легче жить будет, чем нам.

Теплая земля благоухала наступающей весной. Пахали до вечера.

Вечером возвращались домой. Небо было по-прежнему чистое и горизонт ясный. Казалось, скоро подморозит. В деревне, к которой они приближались, из труб прямо в небо подымался голубой дымок. Когда их телеги загремели по камням шоссе, все остальные звуки замерли. Они привезли в деревню запахи распаханной земли, цветущей ржи и будущего хлеба, так как все было уже охвачено весенней надеждой, реявшей над целым краем.

Усталая лошадь Ратая дергала головой, и грива у нее на шее металась, словно языки пастушьего костра. Она шагала медленно, как-то неуверенно ставя копыта в рытвины, полные острого щебня; ноздри у нее были сухие, спокойные. Скорей бы стойло, да полные ясли, да ведро чистой воды, да пахнущее навозом тепло, да охапка соломы под бок!

Ондриш шел вместе с отцом, рядом с телегой.

— Видно, морозец ударит, — промолвил он, окинув взглядом зеленоватое небо над головой.

Он сказал это, только чтобы нарушить молчание. Запрокинув голову, он с наслаждением впивал прозрачный весенний воздух, веявший высоко-высоко над землей.

Отец как будто забыл ответить, — так много прошло времени, прежде чем он произнес:

— Не беда. Теперь мороз еще ничего не побьет. Только бы не сильный.

Но и он, видимо, думал о другом, как Ондриш. Коровенки Маленца тащились за телегой Ратая, словно желая, несмотря на усталость после целого дня пахоты, как-нибудь поспеть за лошадью. Ярмо было тяжелое. Земля твердая. Они поотстали, еле переставляя ноги.

Агата сидела на телеге, глядя вперед на дорогу, туда, где шел Ондриш рядом с отцом. Крепкий, стройный, он шагал уверенно, распрямив плечи и подняв голову. Ондриш… Ондриш… Мысль о нем просто случайно пришла в голову Агате, пока телега стучала и тряслась на своих расшатанных осях. Ондриш… Ондриш… Телега тащилась, а Агата смотрела вперед без всякой определенной мысли, вся растворяясь в свежем воздухе, в котором мириадами неуловимых искр играло уже закатившееся солнце. Справа и слева тянулись рядами дома, радуя глаз своими чистыми стенами, светло-голубыми на желтоватом фундаменте, — одни под лохматой соломенной крышей, другие — крытые красной черепицей, с широкими воротами во двор, ярко освещенный, выжженный солнцем, где летом куры, открыв клюв, сидят на яйцах в скудной тени акации, а осенью вязнут в жидкой грязи. И вдоль шоссе, а также посреди деревни, перед костелом, обступив распятие, чернеют редкие неровные ветви акаций, которых никто не подрежет, не подстрижет. Вот женщины идут к колодцу; другие возвращаются обратно, сгибаясь под тяжестью ушатов и ведер, подчиняя свой шаг определенному ритму. Дети, перепачканные, в пестрых рубашонках, возятся возле колодцев в холодных лужах либо гоняют редкие стайки гусей с неподвижными, словно сонными глазами. А дым из труб вьется прямо вверх, как будто кто-то невидимый воткнул в каждую из них огромную прозрачную жердь.

Вдали, за костелом, забил барабан. Словно стук ссыпаемого в погреб картофеля, посыпалась дробь общинного барабана; она мчалась вприпрыжку, забегала в закоулки между домами по обе стороны дороги и возвращалась к костелу слабым, глухим эхом:

— Доводится до всеобщего сведения…

Люди выходили из ворот, некоторые подбегали поближе. Голоса крестьян, шум и крики детей, мычание коров и телят — все слилось в общий гул. К нему присоединили свой стук телеги Ратая и Маленца.

Когда пахари подъехали к костелу, было уже довольно поздно. Старый Варга в последний раз ударил в барабан, потом засунул палочки себе за пояс и пошел в общинный дом. К счастью, возле своей хаты стоял Кмошко. И не только стоял, а даже пошел навстречу Ратаю и замахал рукой Маленцу, чтобы тот остановился. Голова у него была рыжая, как переспелая рожь. Коротко остриженные волосы стояли на ней стоймя, как ость в колосе. И хотя зима только-только убралась восвояси, хоть солнце еще не успело пригреть как следует землю, у Кмошко лицо, как ни странно, было сплошь покрыто веснушками.