Петер Илемницкий - Избранное

Улица перед сквером разбегалась веером в трех разных направлениях. Жизнь на ней била ключом и, разбившись на три потока, бежала дальше. Приятели сидели на лавочке, и каждый из них внимательно слушал другого, соглашался, вносил поправки. Им было хорошо; они чувствовали, что их тяготят одни и те же цепи, чувствовали, что в душе у них — одни и те же убеждения, в голове — одна и та же мысль, еще не нашедшая выражения, но общая им обоим, чувствовали, что они стонут под одной пятой и одна рука указует им ввысь, напоминая, что они не должны замыкаться в тесном кругу повседневности.

Несколько человек повернули с главной улицы в их сторону. Пенсионеры с серьезными лицами, в черном, медленно шагали по тротуару, тросточкой ставя после каждого шага точку. Офицеры в блестящих сапогах со шпорами, интимно наклоняющиеся к нарядным барышням; чиновники, не успевшие даже зайти домой, чтобы оставить там портфель, спешили за город, в парк, стремясь потонуть в нем и насладиться чарами наступившей весны.

— Тут я с тобой согласен, — хотел было продолжать беседу Петер.

Но продолжать не пришлось. Вдруг, словно разорвав завесу вечернего сумрака, со стороны рынка донесся страшный, многоголосый гул. Он вихрем понесся по улице, распирая ее, угрожая опрокинуть ряды домов и вырваться на простор, прокатился эхом и новой приливной волной, пока не ударил в спины направлявшихся к тихому парку пенсионеров, военных и чиновников. Ударил им в спину, и они остановились. Обернулись назад, в сторону рынка. Там, во всю ширину улицы, заполняя мостовую и оба тротуара, металась черная человеческая масса.

— …Хлеба!

— Мы требуем…

— …а не свинца…

Возгласы, теперь уже разрозненные и беспорядочные, взлетали над толпой, словно кто-то поминутно вздымал над ней знамя восстания.

Вавро вскочил, дернул Петера за рукав и затерялся с ним среди стоявших группами зрителей. «Демонстрация!» — вспыхнуло у него в сознании, и ему показалось, будто невидимый поток с бешеной силой тащит и мчит его все ближе и ближе к клубящемуся водовороту там, внизу, в конце улицы.

— Всех арестовать! — раздался пронзительный возглас какого-то туго затянутого молоденького офицера, на руке у которого повисла накрашенная дамочка. Раздался — и тотчас же бесследно пропал в бесчисленной толпе. Вавро хотел бежать, не обращая внимания на то, что все остальные спешат в обратном направлении. Но Петер удержал его.

— Погоди, Вавро! — сказал он. — Ты видишь?

Вавро остановился. Навстречу им спешили двое рабочих, волоча под руки третьего. Он был без шапки, и со лба по лицу его стекала тонкая струйка крови.

— Мишо Треска! — глухо вырвалось у Вавро.

Он хотел кинуться к ним, спросить, что случилось, хотя все и так было ясно. Но рабочие быстро свернули в кривой, извилистый и узкий переулок, чтобы не привлекать к себе внимания. И Вавро остался стоять, не в силах произнести ни слова.

— Ты его знаешь? — спросил Петер.

Ему лицо Мишо было хорошо знакомо, но он не мог вспомнить, где видел его.

Вавро кинул на Петера тревожный взгляд, словно желая проверить: можно ли на него положиться.

— Знаю, — спокойно ответил он. — Хороший малый!

И замолчал, словно испугавшись, что сказал больше чем нужно.

— Мне кажется, я его где-то видел, — промолвил Петер.

Они стояли на прежнем месте, не двигаясь дальше. Черные шумные людские волны, мечущиеся в конце улицы, вдруг разбились на несколько бурных потоков. Крик снова усилился, то сливаясь, то дробясь; разделившись на части, похожие на тяжелые гроздья, толпа со страшным шумом растеклась по соседним переулкам, и только одна часть этой живой, подвижной массы устремилась вверх по улице. Позади ее поредевших и нестройных рядов заблестели штыки и серые жандармские каски.

— Жандармы! — приглушенно воскликнул Вавро.

Он прижался к витрине какого-то магазина и притянул к себе Петера. Но когда толпа добежала до них, они отдались ее движению, пошли быстрым шагом и в конце концов побежали вместе со всеми, охваченные непривычным чувством страха и изумления.

— Стой! — раздался вдруг, словно выстрел, резкий мужской голос.

Все невольно остановились и обернулись назад. Жандармы больше не преследовали бегущих. Они стояли во всю ширину улицы — ровный ряд упитанных молодцов с ружьями в руках — и мерили злыми взглядами все увеличивающееся расстояние между ними и толпой. Потом раздалась команда, и они, словно машины, словно покорные, бездушные, автоматически действующие рычаги какого-то невидимого механизма, сделали поворот кругом и стали удаляться, четко печатая шаг в наступившей гробовой тишине.

— Назад! — послышался голос в толпе.

— За ними! — подхватили пронзительные женские голоса.

— Идем!

— …к ратуше!

— …не пустят!

Толпа повернула назад, за жандармами.

Петер и Вавро выбрались из бегущей, колышущейся, разбивающейся на группы и снова сливающейся толпы, остановились и некоторое время смотрели ей вслед; потом, словно подчиняясь внушению какой-то посторонней силы, пошли вверх по улице. В парке они уже не стали останавливаться. Солнце село; последняя кромка золотых облаков погасла; побледневшая вечерняя заря исчезала и таяла.

— Надо идти домой, — сказал Петер, хотя думал в это время совсем о другом.

Он так был переполнен всем виденным, что готов был говорить без умолку.

Начинать ему не понадобилось. Начал Вавро:

— Погоди, не торопись. Я бы хотел с тобой…

— Как «не торопись»? Ведь уже совсем темно! Я и так приду домой поздно, — возразил Петер, но тут же с любопытством прибавил: — А о чем ты хотел спросить?

Вавро помолчал, наклонив голову в размышлении, словно не решаясь заговорить. Потом промолвил:

— Скажи, Петер, ты на чьей стороне?

— Как это… на чьей стороне? Я не понимаю…

— Я говорю о демонстрации. Кому ты сочувствуешь… понял?

Петер не знал, что ответить. Ему было трудно найти подходящие слова, чтобы выразить пробудившееся в нем новое чувство еще неясной симпатии к демонстрации.

— Видишь ли, я… — не дождавшись ответа от Петера, снова заговорил Вавро, — в такие минуты, как сегодня, я вдвое сильнее чувствую, до какой степени мы связаны по рукам и ногам и оторваны от жизни. Возьми большинство наших старшеклассников и спроси их, из-за чего все это, почему люди возмущаются, демонстрируют. В лучшем случае услышишь ответ: безработица, кризис. Но спроси их о причине мирового кризиса и безработицы, — на этот вопрос уже никто толком не ответит. А почему? Потому что — кто такими вещами начнет интересоваться открыто, вылетит из гимназии. Спросить учителей? Боже сохрани! Да для большинства их это, наверно, совершенно безразлично. А если и не безразлично, если они такие вопросы перед собой и ставят, так решают их, конечно, неправильно. Ты понимаешь? Еще в прошлом году у нас выходил гимназический журнал. И однажды там появилась статья «Лицом к лицу с жизнью». Помнишь?