Петер Илемницкий - Избранное

Они пошли дальше.

Балентка долго еще стояла на шоссе, огорченная неожиданной неудачей. Ее вывело из равновесия не то, что «сладкого» Йожко арестовали. Этого рано или поздно надо было ожидать. Но почему это должно было случиться как раз сегодня, когда она его так ждала, так на него надеялась, связывала с его приходом столько хозяйственных расчетов?

Когда они отошли уже далеко, словно разматывая за собою белый клубок дороги по направлению к городу, она вдруг сорвалась с места и быстро пошла домой. Солнце село, и на гигантское пространство полей сошел сумрак.

Она проскользнула через низкую дверь к себе в комнату, потом снова выбежала во двор и остановилась у соседнего домика.

— Нет ли у тебя сахарину? Одолжи, Дориша, если можешь.

Батрачка Видова отрицательно покачала головой:

— Нет. Погоди: да ведь он, кажется, должен сегодня прийти. Обещал.

— Не придет, милая! Теперь уж не придет.

Балентка обрадовалась, что наконец есть с кем поделиться новостью. Но как раз в это мгновенье за стеной усадьбы послышалось дребезжанье сеялок, и в воротах появилась первая пара лошадей, так что уж не было времени потолковать по-настоящему и пришлось наскоро скинуть с плеч только самый главный груз!

— Он уже не придет! Жандармы повели его в город. Я сама видела!

И она скрылась к себе в дом, предоставив Видовой сгорать от любопытства.

Объяснять было некогда. Ее старик и Вендель уже входили во двор.

Балентка зажгла пучок соломы, положила сверху хворосту и поставила кофе на огонь. Она была страшно расстроена, видя, что с кухонными делами сегодня не ладится и что при всем желании она не сможет как следует накормить мужа и сына, вернувшихся после целого дня работы в поле.

— Давай скорей есть, Габриша, — промолвил Балент, входя в низкую дверь. — Быстро, а то тебя съедим.

— Ну, что вы нам приготовили? — спросил, улыбаясь, Вендель. — Отец с самого обеда ни о чем не говорит, кроме как об ужине.

Эти слова были для Балентки — как острый нож в сердце.

— Эх, лучше бы мне сквозь землю провалиться.

— Почему? — спросил старик, взглянув на нее с любопытством. — Что случилось?

— Да нечего мне вам подать… вот что случилось! Наварила я каши, и хлеб есть свежий, да подсластить-то нечем. Целый день ждала «сладкого» Йожко: он должен был мне сахарину принести, как обещал; да и дождалась: жандармы его самого мимо провели. Теперь, ей-богу, не знаю, с чем кофе пить будем.

— Отсидит свое, опять придет, — принялся утешать ее старик, хотя сам был очень огорчен: вся надежда на заслуженный вкусный ужин рассыпалась в прах, мечты увяли из-за маленького тюбика сахариновых таблеток, которые «сладкий» Йожко не сумел тайно доставить из Австрии через границу.

— Знаю, что придет, — подтвердила Балентка. — Но что мы будем делать до того, как его выпустят? Патока вам уже надоела…

— Что поделаешь? Давай патоку, — сказал Балент. Они намазали хлеб патокой и стали пить горький кофе.

— А завтра тебе придется купить немного сахару, коли этого Йожко не выпустят.

Балентка тяжело вздохнула и промолчала. Потом, словно собравшись с силами, промолвила:

— Ничего не поделаешь. Придется купить немножко… только не знаю, на какие деньги.

Поздно вечером, когда они уже легли спать, из города вернулся Марек. Ужинать он не просил, и мать ему не предложила. День был для нее вконец испорчен…

Марек никогда не вставал вместе с другими. Он был рад заполнить сном хоть часть однообразного, пустого дня. Заполнить так, как заполняют землей черную яму, как стараются забыть нерадостную минуту, как отворачиваются от пропасти.

Мать бесшумно ходила мимо него, потихоньку брала горшки и миски, осторожно ставила их на стол или на плиту, старалась, входя и выходя, как-нибудь не хлопнуть дверью. Взгляд ее то и дело устремлялся к постели, на которой под старым полосатым пуховиком спал Марек.

В этом взгляде была только ласка, без всякого упрека себе и ему. Ей было просто жаль этой молодой жизни, которая не может по-настоящему расцвести, чья сила дремлет, никому не нужная, теряясь, как забытый ручей в лесу. Ей было просто жаль, что непреодолимая таинственная сила отравила ее материнскую радость, вышвырнув Марека с завода, как выбрасывают ненужный клочок бумаги; жаль, что вот этот сильный Марек, когда-то такой ловкий, деятельный, живой и умный, теперь придавлен к земле, смят беспощадным колесом обстоятельств, под тяжестью которого бьются тысячи, сотни тысяч, говорят, даже миллионы таких же, как он.

Уже больше года как его уволили. Да какое! Вот уж, наверное, пятнадцатый месяц, как он в последний раз вернулся с работы. Как будто это было сегодня: пришел, положил перед ней на стол книжку с отметкой об окончательном расчете и сперва не мог вымолвить ни слова. Потом на ее вопрос ответил:

— Уволили!

И затих, как дерево, в которое вонзили топор.

Правда, тогда многих увольняли, ссылаясь на то, что нет, мол, никакого сбыта, крестьяне не покупают машин, да и о том — купить или нет железный плуг — призадумываются. Но все это были отговорки: увольняли неугодных, тех, кто умел, когда надо, постоять за себя, и на их место брали других, более покладистых и дешевых.

Балентка никогда не жалела о том, что ее сын числится среди неугодных и поэтому лишился работы. Скоро ей многое стало ясно, и она привела в порядок мысли, ранее спутанные в причудливый клубок, в котором она не умела разобраться и поэтому нередко сбивалась с правильного пути. Она любила Марека за то, что он был не похож на отца и Венделя, этих безгласных рабов, преданных помещичьей земле, которые даже в период самой ожесточенной борьбы сельскохозяйственных рабочих не знали, к какой им примкнуть стороне. Они умели только работать, как каторжные, продавая хозяину вместе с руками свой мозг и глядя на свою работу, как на неизбежный удел, им предназначенный. Всю весну и осень они не выпускали рукоятей плуга, а летом — косы. Попади к ним в руки перо, они не знали бы, что с ним делать. Взявшись за книжку, тотчас заснули бы над ней. Вся их жизнь заключалась в узких пределах траты и восстановления сил.

Марек был совсем не такой — словно из другого гнезда. Вспоминая подробности, она чувствовала, как на сердце у нее становится теплей. Она мысленно видела его, грязного, неумытого, как все батрацкие дети в помещичьих усадьбах, бегающих в одной рубашонке по двору, возле сарая и силосных ям, вспоминала, как он скидывал эту рубашонку, чтобы влезть в первые штанишки, выпрошенные ею в городе, куда она ходила на поденную работу. В школу он ходил всего две зимы, да и это было ни к чему: в те времена учили их не по-словацки, а венгерский язык он не успел одолеть. С десяти лет он уже помогал в поле: во время жатвы и на свекле вместе с другими детьми собирал жуков и вытравливал мышей из нор, когда их разводилось слишком много. Позже отец стал брать его с собой на полевые работы. Марек погонял отцовских волов до тех пор, пока помещик не доверил ему новую пару. Тогда он был уже статным пареньком.