Петер Илемницкий - Избранное

Погонщиком Марек проработал недолго. Вскоре в нем пробудились иные стремления, подобно тому как каждую весну пробуждаются спавшие зимой почки. В один прекрасный день (боже мой, до чего же это было давно!), придя домой из города, Марек объявил неожиданное и непонятное решение:

— Больше не буду погонщиком! Пойду работать на завод!

Тогда работы было вдоволь. Марек поступил на завод сельскохозяйственных машин. Правда, он был неквалифицированным, подсобным рабочим, но регулярно приносил домой заработанные гроши и постепенно стал на ноги. А самое главное — сильно изменился, у него появились новые интересы; речь его стала совсем иной; чувствовалось, что он уже принадлежит к какому-то другому миру. Словно гранильщик взял в руки драгоценный камень, чтобы отшлифовать его поверхность и отточить ровные, твердые грани… Новый мир захватил Марека и сформировал его, очистив пролетарскую сущность от всего наносного, придав ей определенное лицо.

Тут Марек снова принялся за книги. Читал все, что попадется под руку! Просиживал все вечера дома над тетрадью и, слюня карандаш, учился писать. Учился упорно, настойчиво; звал мать, чтобы похвастаться. Поминутно совал ей в руки карандаш, говоря:

— Напишите, мама, напишите вот это!

И она, старая батрачка, принималась, глупая, за давно позабытое дело, невольно стыдясь своих каракулей.

Потом Марек стал больше и больше пропадать в городе. Возвращался поздно вечером, а то и вовсе не возвращался, ночевал у товарищей. А иногда вернется под вечер, проглотит наспех, что она ему подаст, и обратно в город. Раньше полуночи никогда не появлялся дома. Говорил мало. Держался вроде как чужой, а может, и в самом деле немного чужим стал. Отец и Вендель приносили домой только свое усталое тело, спеша скорей погрузиться в сон, словно в море. О чем с ними разговаривать? Ну, а с Мареком о чем ей разговаривать, когда она не знает того мира, к которому он теперь принадлежит? О чем и как его расспрашивать? Спросит она его, почему он так поздно пришел ужинать, — он ответит:

— У нас на заводе было собрание.

В другое время, уходя под вечер в город с куском хлеба в кармане, он на ее вопрос — куда, давал тот же ответ:

— На собрание.

Она не понимала и долго не могла с этим примириться.

Примирение произошло совершенно неожиданно. В конце концов совсем освободившись от влияния затхлой домашней атмосферы, Марек стал приносить домой газеты. В глазах Балентки с этим было связано сперва только одно преимущество: в ее распоряжении появилось достаточное количество бумаги — подстилать под тарелки и горшки на полке. Теперь она могла вырезать из нее разные узоры, чтоб украшать полку, — хватало и на это. Но иногда Марек говорил:

— Вот эти газеты, мама, сохраните, пожалуйста, для меня. Пусть их никто не трогает!

Балентка клала их на верхнюю полку либо в сундучок под кроватью, ее разбирало любопытство; оставшись одна, она садилась с газетами к окну или на колоду перед домом и читала по складам, что придется. Первое время она ничего не понимала. Ее внимание привлекали только сообщения о несчастных случаях, разных происшествиях, кражах. Постепенно она научилась находить их в определенных рубриках, всегда на том же самом месте газетного листа. А прочтя их, входила во вкус и читала дальше. Она узнала, что в газетах пишут такие же люди, как она сама, пишут о житье-бытье в усадьбах и деревнях, рабочие пишут о заводах, и все — о своих бедах, о несправедливостях и обидах. И это была правда, — ей самой все это известно. Она читала, перечитывала — и сердце ее сжималось от боли; значит, не у них одних, а видно, и на всем белом свете так: рабочие гнут спину, а господа радуются! Но в то же время она заметила, что, несмотря на все эти обиды, пишущие в газетах не плачут, есть что-то помогающее им держать голову высоко, они веруют в лучшее будущее, которое надо завоевать.

Она нашла ключ к тайне перерождения Марека. Ей казалось, что если бы она умела писать как следует, то получились бы целые романы. Но она ни разу не поддалась соблазну, ни разу не взяла в руки карандаш, чтобы поверить свои беды газете. «Никому этим не поможешь, и самой себе тоже», — убеждала она сама себя.

Однако ее все больше тянуло к газетам. Как-то раз, когда она сидела вот так на колоде перед домом и читала, к ней подошел Ержабек:

— Бросьте эту пакость. Этого и в нужник брать не годится, — сказал он и кинул газету на землю. Кажется, он готов был ее растоптать!

«Оттого что там пишут против господ, так, что ли?» — хотела возразить она, но только проглотила слюну и ничего не сказала. Потом подняла газету с земли и стала читать дальше.

Когда она сообщила об этом случае Мареку, он заявил:

— Надо было не только так подумать, но и сказать.

И потом стал объяснять, почему на свете столько горя, почему Ержабекам не нравится его газета и что думают обо всем этом рабочие.

Балентка как будто впервые открыла недавно найденным ключом дверь к новому Мареку. С тех пор он стал ей близок: она расспрашивала его о предметах, которые прежде никогда ее не интересовали, и Марек рассказывал ей обо всем новыми словами, поднимаясь в ее глазах на невиданную высоту.

Вот почему ей удалось довольно легко примириться с сознанием, что Марек потерял работу: ведь это произошло не столько из-за недостатка заказов, сколько из-за того, что он был сознательным и не хотел молчать.

Было уже далеко за полдень, когда Марек поднялся, спустил ноги на пол и лениво зажмурился навстречу золотому сиянию, проникавшему в окно чулана. Было слышно, как на кухне возится мать. Она гремела посудой: должно быть, вымыла ее после завтрака и теперь ставила на полку. Сладкий зевок разломил пополам лицо Марека, как разламывают ковригу свежего хлеба.

— С добрым утром, — промолвил он, входя в кухню. — Рано я встаю, правда?

— Отсыпайся, пока можно, — успокоила мать. — Кто его знает, сколько это протянется?

— Боюсь… что долго! — засмеялся он.

— Похлебки хочешь?

— Дайте, если есть. Я ведь вчера забыл поужинать!

— Да, у тебя хлопот полон рот, но ты должен есть, а то в щепку превратишься.

Он поел фасолевой похлебки, съел кусок хлеба, потом встал из-за стола и спросил:

— Не надо ли дров наколоть?

— Можно. Там, кажется, всего четыре полена осталось. Пора бы уж новые выдавать, да барин что-то ни слова… Кто его знает.

Марек расколол поленья и сложил дрова возле печки.

— Больше вам ничего не надо, мама?

— Больше ничего. Отец с Венделем не придут обедать. Они взяли похлебку и хлеб с собой. Дескать, на костре разогреем. «Как это на костре? — спрашиваю. — Что ж, солому жечь будете?» «Да, — говорят, — солому». Уж не знаю как… Нам я тоже на обед похлебки оставила.