Петер Илемницкий - Избранное

Марек взял какую-то книжку, сунул ее в карман и снял шапку с гвоздя.

— Что-нибудь интересное? — спросила она. — А газеты ты не приносил?

— Сегодня нет. Не достал. А это… о всяких рабочих делах.

— А-а… — протянула она, кончая разговор.

Она привыкла к таким ответам. Они удовлетворяли ее. Она могла бы, если бы захотела, читать все, что приносил домой Марек. Он ничего не скрывал от нее и не запирал в сундучок, так что она имела возможность в любое время просматривать всю литературу по самым разнообразным вопросам. Политика, народное хозяйство, обзор текущих событий, брошюры агитационного характера и научно-популярные — таков был широкий круг интересов Марека. Он глотал все без разбора, словно хотел поскорей заполнить огромный пробел в своих познаниях и общем развитии, и она, Балентка, помнила, что он как-то рассказывал ей разные чудеса о происхождении земли.

— Я только в рощу! — крикнул он из ворот в сторону окна, у которого стояла мать.

Балентка взяла старый пиджак Венделя и принялась ставить на него большую квадратную заплату. До обеда было еще далеко.

Она еще не кончила работы, как Марек уже вернулся, но вместе с Вавро Клатом. А между ними шагал какой-то небольшого роста чернявый парень; он энергично размахивал руками и что-то серьезно, настойчиво доказывал. Когда они вошли в ворота, он остановился, быстро окинул взглядом двор, словно желал удержать его в памяти таким, как увидел впервые, потом нагнал товарищей.

— Это збыткарский участок? — отрывисто спросил он.

— Збыткарский, — ответил Марек. — Но он остался почти таким же, как был. Маловато отрезали.

Они вошли в калитку. Балентка поднялась от окна.

— Я привел к вам гостей, мама, — с улыбкой промолвил Марек.

— Ко мне? Скажи лучше: к себе. К тебе ведь пришли-то, — сказала она и, взяв тряпку, поспешно вытерла скамью. — Милости просим. Садитесь вот сюда.

Славо Хорват — так звали маленького, чернявого — подтвердил слова Марека:

— Да нет же, мы действительно к вам. Я студент, учусь в Праге и теперь вот приехал на праздники.

— Из Праги? — протянула Балентка, у которой мелькнула какая-то мысль. — Так, верно, вы знаете Альберта, сына нашего барина. Он тоже там учится и вчера приехал.

— Его не знаю. Мы с такими не встречаемся, — ответил Славо Хорват, тряхнув головой, и продолжал: — С нами, видите ли, бывает так же, как с некоторыми партиями. Есть такие партии, которые живут только своими узкими интересами, а до остального им дела нет. Бывают и студенты такие. А другие интересуются не только студенческими делами, но и тем, как народ живет, как он работает, в чем нуждается, чем болеет. Вот и я — из числа тех, которых занимают не одни только вопросы студенческой жизни, но и те, как теперь в Словакии живется всем трудящимся, понимаете? Рабочим, батракам, малоземельным и прочим. В свободное время мы ходим по Словакии, собираем материал, обо всем расспрашиваем, повсюду заглядываем…

— Значит… в горшки? — заговорила в Балентке хозяйка.

— И в горшки! — подтвердил Хорват. — Мы ведь тоже едим из них. Что тут особенного?

— Это правда, — поправилась она. — Что тут плохого? Ведь из них люди едят. Только не все станут есть такую пищу.

— Альберт не стал бы, — вдруг заговорил Вавро.

Балентка, словно впервые заметила его, осведомилась:

— Вы тоже учитесь в Праге?

— Нет, — ответил за Вавро Марек. — Это товарищ нашего Мишо. Он из города, из колонии. Мишо Треска послал их к вам, — он улыбнулся про себя, — говорит, что вы должны написать в газету о том, чем целый день заняты, как живете.

Балентка раскрыла рот от удивления.

— Как?.. Я?..

— Именно вы, — подхватил Хорват. — Кому же еще? Нам надо знать, как живут батраки, какие заботы у батрацких жен. Не отговаривайтесь, будто не сумеете! Мы ведь хорошо знаем читателей нашей газеты, и Мишо Треска не стал бы зря нас к вам посылать. Вы нам об этом обо всем напишете, а другие прочтут…

И он принялся подробно объяснять ей, что требуется.

Балентка в душе чувствовала себя польщенной. Она уже давно, — еще когда Марек только начал приносить газеты, — стала читать заметки рабочих и сельских корреспондентов, сравнивала их описания со своей собственной жизнью и, видя, что они пишут правду, часто думала: «Я бы еще подбавила, — вот о том да об этом ничего не сказано». А встретив под какой-нибудь заметкой женскую фамилию, она испытывала порой тайное желание тоже рассказать о батрацких женах, вся жизнь которых проходит в низких, покрытых плесенью каморках, на выжженных солнцем дворах, в зловонных хлевах, на клочках надельной пашни, о батрацких женах, окруженных гурьбой грязных ребятишек, у которых нет даже приличной лужайки для игры, так что все их детские шалости происходят на загаженном птицами дворе, возле старых сараев, среди навозных куч, компоста и силосных ям. Хотелось рассказать о женщинах, которые варят только кофе без сахара да похлебку, и ее-то круглый год засыпая лапшой либо фасолью.

Да, да, по совести говоря, ей давно хочется рассказать обо всем этом…

— Ну, скажите на милость, что смогу я написать такими заскорузлыми пальцами? Ведь я и карандаш-то не умею держать как следует, — отнекивалась она.

— Это уж неправда, мама: ведь я вас учил, — выдал ее Марек. — Не отказывайтесь — напишите, как умеете.

— Вы не бойтесь, — ободрял ее Хорват. — Другие тоже не бог весть как пишут… Мы разберем.

Они стали прощаться.

— Зайдем в воскресенье!

— Как? В это воскресенье?

Они вышли во двор и уже не слышали ее. Оставшись одна, Балентка почувствовала себя растерянной, затихла, ушла в себя, озабоченная как никогда. За три дня… За три дня написать в газету о том, что она делает и как они живут!

Два-три года назад, взяв в руку карандаш, чтобы с помощью Марека восстановить то, что давно позабыла, она просиживала по полчаса над каждой строчкой. Буквы получались корявые и раскиданные, словно стога сена после половодья. Но тогда ей некого было стесняться. А теперь — сколько чужих людей будут держать в руках ее каракули.

Она совсем растерялась. Не знала, с чего начать, как рассказать по порядку обо всех своих трудностях, о работе, о жизни, и, несмотря на все усилия, никак не могла ясно припомнить, что советовал ей и чего хотел от нее этот чернявый студент.

Голова была пустая; бурный поток беспорядочных мыслей, спутанных неясных образов и представлений шумел там, как ветер в трубе. Балентка ни на чем не могла остановиться; образы, представления стремительно проносились перед ее внутренним взором сумбурной, бессвязной вереницей.

Когда Марек вернулся, она, уже немного успокоившись, сказала:

— Я на тебя так сердита, сынок, ты и представить себе не можешь. И зачем только я согласилась? Как мне теперь быть?.. Все теперь узнают, какая я глупая баба!