Петер Илемницкий - Избранное

Она опять тихонько открыла дверь на террасу. Мать стояла к ней спиной.

— Мама!

— Чего тебе?

— А шляпка?..

— У тебя ведь есть!

— К костюму надо зеленую. Другая не подойдет!

— Это правда, — согласилась мать. — Ну что ж, выберем в городе. А сейчас иди, учись!

Аранка закрыла дверь и вернулась к своим заботам. Она еще не обдумала всех подробностей. Надо решить, какие надеть туфельки, какие чулочки и так далее…

Только к вечеру вырвалась Клатова из западни г-жи Квассайовой.

— Мне надо бежать. Сын даже не знает, где я. Он еще из школы не приходил, когда я из дому ушла, — оправдывалась она.

Г-жа Квассайова сделала вид, будто не расслышала:

— Из школы?.. Ваш сын… из школы?

— Из гимназии, сударыня. Уже кончает.

Барынька совершенно непристойно застыла на месте с открытым ртом. И когда Клатова, наконец, убежала, г-жа Квассайова злобно воскликнула, глядя ей вслед:

— Ишь ты, дама какая выискалась! Сына хочет барином сделать… а сама поденной стиркой да уборкой занимается!

Так Клатова потеряла в глазах г-жи Квассайовой всякую цену.

Когда Вавро и Славо в вербное воскресенье уходили после обеда от Балентки, она, стоя в дверях, крикнула им:

— Если можно, пожалуйста, перепишите получше!

Уже в воротах они обернулись и кивнули ей в последний раз на прощанье. В это самое мгновение на пороге господского дома возник Эмиль. При виде его Вавро поспешно вышел за ворота.

— Ну его к черту! Я совсем забыл, что здесь живет Эмиль.

— Кто? — понизив голос, переспросил Хорват.

— Эмиль, сын помещика; мы с ним вместе учимся… есть подозрение, что он фискалит учителям.

Они зашагали быстрей и скрылись в редкой роще. А Эмиль перешел через двор и, остановившись перед Баленткой, с притворно-дружеской улыбкой спросил ее:

— У вас были гости?

— Какие там гости? — ответила она, чтобы прекратить расспросы и отделаться от него. — На что мне… эти парни. К сыну приходили. А его дома нет.

Повернулась и ушла в комнату.

«К сыну приходили, — мысленно повторил Эмиль ее слова. — Конечно, не к Венделю. Значит, к Мареку, к этому… вот каких друзей заводит себе Клат».

Двор раскинулся перед ним, словно кошка на солнце. Из рощи доносилось щебетанье птиц. В эту чудную весеннюю погоду Эмилем овладела лень. Ему ни о чем не хотелось думать. Засунув руки в карманы, он медленно пошел к себе в комнату. Там он кинулся на постель и закрыл глаза. Сегодня начались пасхальные каникулы.

Вавро и Славо вышли из рощи на проселок, который вел к шоссе.

— Куда же мы теперь пойдем? Домой? — спросил Вавро.

— Нет, — возразил Славо, — я хочу зайти в деревню. Ты там кого-нибудь знаешь? Мне надо бы поговорить с кем-нибудь из крестьян.

— У меня там есть приятель. Он тебе посоветует.

Они зашагали по шоссе к деревне. Во все стороны простиралась неоглядная равнина, разбитая межами и тропинками на мелкие и крупные пахотные участки. Они были похожи на коричневые и зеленые квадраты гигантской шахматной доски, по которой с весны до осени передвигаются фигуры разной силы и мощи: беднота, середняки и крупные землевладельцы, коровы и плуги, лошади, машины, тракторы, паровые локомобили, чтобы раз в год сыграть с природой и одновременно друг с другом жизненно важную шахматную партию.

Всходы уже прорвались сквозь влажную землю. Озимые росли не по дням, а по часам. А на той неделе поля, коричневые, словно куски сукна цвета сухой гвоздики, примут в себя семена свеклы. Теплый воздух плыл над тучной землей; все краски смешивались и переливались, создавая чудный, нежный калейдоскоп, где преобладал зеленый цвет — стихийный вопль радости и надежды… А птицы, птицы! Проходи тихонько, на цыпочках мимо их гнезд, не подымай глаз вверх, чтобы следить за их головокружительным полетом, остановись, затаив дыхание, слушай их песнь, обнажив голову и сердце…

Небо чисто, словно окно в сочельник, за которым пылает яркий цветок — солнце. Где-то вдали, там, где нетерпеливо дрожит окоем, в легкой синеве проступает зыбкая волнистая линия гор. Это так далеко, что глаз почти не улавливает их, так далеко, как будто вся земля — исполинский стол, на котором сами собой появляются все ее дары.

— Какая красота! — остановившись на минуту, вздохнул Вавро. — Каждый год мы радуемся ей, и всякий раз как будто впервые. Проживи хоть сто лет, и то, наверно, не скажешь: все это уже давно известно! Только я…

Славо тоже был не каменный и чувствовал всю красоту весеннего дня. Но ему не хотелось об этом говорить. Когда они подошли к тому месту шоссе, где оно проходит над потоком по каменному мосту, Славо прислонился к перилам, и, вынув из кармана письмо Балентки, сказал:

— Погоди, Вавро, надо же его прочесть.

Они склонились над измятым листком. Он был исписан крупными, неровными, угловатыми буквами. Почерк Балентки в самом деле очень трудно было разобрать.

Чтобы добраться до смысла, им пришлось двигаться вперед медленно, всматриваясь в характерные особенности начертаний, иногда соединяя куски разорванного слова, иногда, наоборот, разделяя два-три слова, слившиеся вместе. Но очень скоро они привыкли к почерку и в процессе чтения обнаружили, что если не считать орфографии, Балентка написала очень хорошее, содержательное, толковое письмо.

Прочитав до конца, они долго молчали.

— Как страшно! — промолвил наконец Славо.

— Что страшно? — спросил Вавро, которого никакое описание нищеты уже не могло поразить. — Участь Балентки? Ее жизнь? Условия, в которые поставлена батрацкая семья?

— Нет, я не об этом, — пояснил Хорват. — Это еще не так страшно, я знаю… Это… как бы выразиться… обычный образчик современной бедняцкой семьи. Пока у них есть фасоль, картошка и немного муки, они сыты, хотя — говоря откровенно — такое однообразие просто убийственно. А страшно то, что у нас делается с сахаром!

— Ты насчет сахарина? — спросил Вавро таким тоном, что было ясно: он не видит в этом ничего особенного.

— Ну да. Насчет сахарина. Разве это не возмутительно, не преступно? Батрак, который с весны до осени гнет спину над посевами сахарной свеклы, доставляет ее затем на сахарный завод, собственноручно сгружает там в каналы для промывки и тем самым обеспечивает самую возможность выработки сахара, этот самый батрак не знает, что такое сахар, и вынужден варить из свеклы патоку, а в кофе класть сахарин! Разве не преступление, что сахарный картель, торговые фирмы и банки в такой богатой сахаром стране, как наша, продают сахар за границу по девяносто одному геллеру за кило, а с наших крестьян берут по шести крон тридцать, да еще цинично расписывают в газетах необычайную питательность сахара? Разве не преступники все те, кто наживается на нашем «белом золоте»? Наша сахарная промышленность славится на весь мир, а наш мелкий свекловод, батрак, рабочий сахарных заводов вынужден либо пользоваться сахарином, либо считать, сколько кусков сахару ему можно употребить. Из-за чего платим мы за сахар такие деньги? Ведь сахарная промышленность у нас громадная сила, прямо какое-то государство в государстве: она добилась огромных тарифных преимуществ на железных дорогах, умеет вернуть себе часть налога с оборота, всякие рефундации… так почему же она диктует такие высокие цены на сахар для потребителей внутри страны! Ведь это же целые миллионы, друг мой!