Петер Илемницкий - Избранное

В прошлое воскресенье, возвращаясь после обеда от своих в усадьбу, она свернула с дороги в поле. На меже, в кустах шиповника пела птичка. Йожина остановилась и стала смотреть, как она качается на длинной тонкой ветке, как у нее дрожит горлышко от наплыва ликующих звуков, как она вся целиком отдается своей песне, что журчит ручейком в чистом воздухе, и наслаждению чудными запахами проснувшейся земли. Вдруг птичка вспорхнула. Подойдя ближе к кусту и заглянув в него, Йожина заметила там какое-то сплетение старых веток и сухой травы, а внутри этой бурой массы — крошечное существо, щуплое черное тельце, неподвижное, трогательное. Йожина всмотрелась и затаила дыханье: в гнезде сидела самка! Сидела, словно вжавшись в гнездо, и неотрывно глядела на Йожину, полная страха и самоотверженной любви. Вот почему та, другая, так весело качалась на тонкой ветке, почему так вдохновенно пела!

Она пела о своем счастье! О своей любви!

Вот что вспомнила Йожина… Тогда, в воскресенье, на зеленой меже она думала: «Альберт любит меня, — он признался мне в этом». Сама она не сумела бы подыскать нужные слова, чтобы выразить свою радость и свои чувства, хотя была переполнена ими так, что они светились в ее глазах. Не находя слов, которыми можно было бы ответить на его признанье, она подумала: «Приведу Альберта на эту межу, подойду с ним к кусту шиповника. Может, птичка опять будет сидеть на нем и петь о любви к своей милой. Это и будет моим ответом ему».

Ах, какая она глупая! Где был ее разум?

«В понедельник на святой? — сказал Альберт. — Я занят!»

Йожина готова заплакать.

«И вообще у меня нет свободного времени!» — резко прибавил он.

Уразумев, насколько была в силах, его последние слова, она залилась слезами. Как пораженная громом, стояла она, и душа рвалась у нее вон из груди, крича одно-единственное, отчаянное, мучительно терзающее слово:

«За что?»

Ответа ждать было не от кого: Альберт вышел из комнаты. В первое мгновенье Йожина совершенно растерялась. Цветы на втором окне так и остались неполитыми. Ничего не видя, как слепая, вышла она из комнаты, вошла в кухню и остановилась там, бледная, еле дыша.

— Йожина, принеси воды! Что стоишь, как столб? Разве не видишь, ведро пустое?

Голос хозяйки заставил ее немного прийти в себя. Она схватила ведро и побежала на колодец. Стоя у колодца, опять увидела Альберта, выходящего из ворот. «Наверно… в рощу, — подумала она, уже немного успокоившись. — Пройтись…»

Эта мысль легла ей на горячий лоб холодным компрессом. Зачем мучиться, зачем плохо думать об Альберте только из-за того, что он не может выйти с ней на минутку в поле? «Господи, может, у него дела, — убеждала она себя. — Разве он должен думать обязательно только обо мне одной?» Она совсем успокоилась — и, словно воскреснув, побежала с полным ведром на кухню. Слова Альберта, о том, что у него вообще нет свободного времени, уже не приходили ей в голову. Не приходило в голову и то, что она могла бы побежать на другой конец двора, — туда, где находятся огромные кучи навоза, груды компоста и глубокие силосные ямы, открыть там низенькую дверку в каменной ограде и окинуть взглядом зеленую равнину полей: тогда она увидела бы, что Альберт пошел вовсе не в рощу, а быстро, кратчайшим путем, прямо по полю — туда, где светлели стены «Белого двора».

Нет, Йожине это не пришло в голову… Да и зачем стала бы она растравлять нанесенную ей рану?

В понедельник на святой барыня отпустила ее на весь день.

— Если хочешь, оставайся дома до утра. Только приходи пораньше!

— Приду, как рассветет! — обещала Йожина.

Праздник был ей не в праздник. Слишком многого недоставало для радости и веселья. Плыл ликующий колокольный звон, проповедь в костеле звучала торжественным благовестом, глаза прихожан светились надеждой, молодежь рассыпала смех, как сеятель рассыпает зерно при посеве, парни, по обычаю, хлестали девушек… Одна Йожина оставалась безучастной ко всему.

При выходе из костела от ее внимания не ускользнуло, что к Агате подошел Ондриш и два-три раза ударил ее палочкой. Агата, весело засмеявшись, отбежала, Ондриш догнал ее, и они шли некоторое время рядом.

«У него не было даже времени кнут сплести, — подумала Йожина об Ондрише. — Прямо кнутовищем бьет… И одну Агату».

Обе девушки встретились на дороге.

— Пришла? — спросила Агата, чтобы начать разговор.

— Меня отпустили до утра, да не знаю… Наверно, после обеда вернусь.

— Разве на танцы не останешься? — удивленно спросила Агата. — А я пойду.

«С каких это пор ты стала думать о танцах?» — молча подивилась Йожина. Она не привыкла слышать от Агаты такие речи.

Да и вообще… этот радостный тон.

— На танцы? Разве сегодня будут танцы?

— Ну да. Ты же знаешь: ведь каждый год так. Оставайся. Будут играть трубачи.

— Нет, Агатка, я не останусь.

— Останься, останься! — послышался рядом мужской голос.

Это Фердо Стреж подбежал к ним и, услышав, что она решила уйти, стал ее уговаривать. Он хотел, чтобы она обязательно была на танцах. С того момента, как тогда, на мосту, за деревней, в нем вспыхнула весенняя страсть и он потребовал у Йожины пошлину (теперь-то он понимает: это была глупая шутка!), с того момента, когда она согнулась в его объятиях, словно тонкая ветка, он не в силах был ее забыть. Тогдашняя вспышка, разгоревшись, превратилась в страстное желание; его руки, неловкие, грубые, почувствовали страшную пустоту, но он верил, что девушка опять придет и он обнимет ее, осыплет поцелуями, скажет ей… он сам еще не знал что…

Йожина взглянула на Фердо исподлобья, покачала головой и с необычайной решительностью сказала:

— Не могу. Да у тебя будет с кем танцевать.

Йожина сказала это просто для того, чтобы отделаться от Фердо ласковым словом.

Когда он отошел от них, она спросила Агату.

— А ты когда-нибудь бывала на танцах?

В глазах у Агаты заиграли до тех пор незнакомые, радостные огоньки.

— Раньше меня не пускали… Сегодня иду в первый раз.

— С Ондришем… — прибавила Йожина, как бы заканчивая мысль Агаты.

Они разошлись.

Йожина вышла из дому после обеда, когда солнце уже склонялось к западу. Она опять пошла в поле, к той меже, где хотела без единого слова, лишь одной песней птички выразить Альберту свою любовь.

По нагретым тропинкам торопливо ползали блестящие жуки; там и тут мохнатый подбел уже закрывал на ночь свои золотые пылающие глаза — цветы. Линия горизонта рисовалась отчетливо, словно кто провел тушью прямую черту. А вон и знакомый куст шиповника!

Она приближалась к нему страшно медленно, осторожно, — шагами не длиннее своего башмачка. Наконец остановилась.

На кусте шиповника, на самой высокой изогнутой его ветке сидела и пела птичка. Веял тихий ветерок, ветка чуть заметно покачивалась из стороны в сторону, и птичка, обхватив ее тоненькими лапками, подняв головку к ясному вечереющему небу, пела, пела…