Петер Илемницкий - Избранное

Альберт!

Йожина хотела крикнуть, позвать его.

Но в поле — никого, она одна со своей доверчивой любовью. Вон там — черепичные и соломенные крыши родной деревни, которая была для нее когда-то целым миром. Ей знаком там каждый камень, и ее там знают все. Может, там сейчас уже начали играть музыканты; Агата танцует с Ондришем; а вот Фердо Стреж: он не поверил Йожине и озирается по сторонам — нет ли ее где? Если бы… если бы Йожина вдруг пришла и встала в дверях, может, нашелся бы парень, который заказал бы соло. Может быть…

Птичка окончила свою песню и спрыгнула вниз, к гнезду. Она притаится там, прижмется к самочке, и над ними и в них обоих изначальная сила жизни будет ткать сладостную паутину грез. Йожина осторожно обошла куст, чтобы не тревожить их, и перешла на другую межу. Потому что и в ней была протянута отрадная паутинка грез, которую не могло разорвать Альбертово «нет времени».

Солнце закатилось. Словно огненная стрела ранила землю, и земля залила небосклон своей кровью. Восток окрасился в зеленый цвет, будто старый крейцер. И когда все краски потемнели, когда вдали заблестели огни города, Йожина, подхваченная какой-то неведомой силой, побежала по тропинке прямо в «Рощу».

Когда она прибежала в усадьбу, было уже почти совсем темно. На небе выступило несколько больших, ярких звезд. Над густыми кронами дубов и акаций встал тонкий серп месяца. Под влажным покровом тьмы Йожина прокралась к воротам и тихо, чуть не на цыпочках, вошла во двор.

В большой гостиной были освещены окна. На них висели легкие занавески с разноцветными поперечными полосами, придававшие свету сходство со спектром, заставляя его мягко переливаться гармоническими оттенками.

Йожина остановилась в широкой тени ворот и прислушалась к оживленному, несмолкаемому веселью в гостиной. Ей хотелось хорошенько расслышать среди знакомых голосов хозяев чужие, которые, как ей казалось, она уже где-то слышала. Это было нелегко, так как к шуму голосов примешивалась нежная музыка радио, разливаясь по тихому двору и лаская надорванные нервы Йожины.

— Все останется по-старому, — послышался приглушенный голос старого Ержабека, когда музыка на мгновение прекратилась. — Бояться нам нечего. Слишком большой урожай хлеба? Конкуренция балканских стран и Канады? Э-э-э… политика нашей партии… не страшно… отправим на винокуренные заводы… спирт с бензином…

Обрывки его речи тихонько сыпались во двор, словно осенью дубовые листья.

— Я опасаюсь… — важно отозвался чей-то низкий голос. — Малая Антанта не может одними идеалами… Продукция нашего сельского хозяйства… уступки в угоду нашей иностранной политике…

Стараясь догадаться, чей это голос, Йожина быстро перебрала в памяти все знакомые лица. Потом снова стала вслушиваться, не раздастся ли в гостиной и голос Альберта. Но это прислушивание, напряженное, как тетива, было внезапно прервано громкими звуками джаза. В последнее мгновение она успела уловить только голос какой-то дамы.

— …в Татры, немножко проветриться…

Словно из огромной дали прозвучало несколько ударов серебряного колокольчика, — ударов, которые долго звенят и навсегда остаются в памяти. Йожина сразу узнала, что в гостиной сидит г-жа Гемери, и тотчас сообразила, что солидный, низкий голос принадлежит владельцу «Белого двора». Да, у нее над головой, в черном пространстве нависла главная опасность. «Верно, там и барышня? — задала она себе тревожный вопрос. — Верно, там?.. А где же Альберт?» До сих пор их обоих не было слышно. Все голоса сливались и тонули в волнах музыки, которая после бурного, кипучего начала заструилась тихо, лишь слегка волнуя сердце и баюкая чувства. Мужской хор запел песню туристов; на фоне их голосов выделялись, жалуясь и маня куда-то вдаль, звуки канадской пилы.

Занавески шевельнулись. Послышался неопределенный звук — видимо, кто-то отворил и затем захлопнул дверь. Потом она услыхала:

— Прошу вас, пожалуйста… в столовую…

Это говорила хозяйка. По занавескам замелькали тени нескольких человек. Гости вставали из-за стола.

— А ты, Илонка? — зазвенело серебром.

«Она там! Барышня с «Белого двора» — там!» — пронеслось в мозгу Йожины, и сердце ее сжалось.

— …на прощанье… вальс… — раздался в тишине голос диктора. И в эту минуту по занавеске прыгнула неясная тень, было видно, как барышня Илонка сжала руки и попросила:

— Мама… ну, прошу тебя… последний танец!..

Из угла салона, где стоял приемник, на занавеску выплыла еще одна тень:

— Сударыня… Прошу вас, разрешите.

Альберт!

Кто это так ударил Йожину в грудь, что она пошатнулась? Кто стиснул горло ее грубой, безжалостной рукой так, что не вырваться ни единому звуку, хотя она хочет кричать, жаловаться на весь мир?

Она ухватилась за стену, ноги ее подкосились, и она упала на бревна, сложенные у ворот. Силы покинули ее, руки повисли вдоль тела, сломленного неожиданной болью. Только голову — одну лишь голову еще держала она высоко, взгляд в отчаянии устремился к окну, за которым снова задвигались две тени. Йожина видела, как Альберт подал Илонке стул, Илонка села, а он склонился над ней в ожидании музыки.

«В воскресенье… мне некогда!» — бурей пронесся в сознании Йожины недавний ответ Альберта, и только сейчас она поняла весь смысл сказанных им слов. «И вообще… У меня нет свободного времени!»

Альберт склоняется над Илонкой, — первые слезы Йожины осушил горячий вихрь ревности и горестного разочарования, а музыка, хор женских, голосов, переходит к тихому припеву:

Йожина плачет. Боль отчаяния сотрясает ее, бередит, терзает ее душу. Йожина плачет, а глаза ее сухи, слез нет, и все смотрит, смотрит она на освещенную занавеску, за которой две тени разыгрывают величайшую трагедию жизни Йожины.

Будь у нее больше силы, — встала бы Йожина, крикнула бы в черную тьму, чтоб все услыхали, — здесь душат, здесь убивают прекрасную мечту… но в беспамятстве она не расслышала даже тихие шаги и легкий скрип песка за спиной. Будто какая-то злая, демоническая сила приковала Йожину к месту и не дает опустить голову, чтоб нанести последний удар; чтоб все она видела…

Кто-то далекий, изнемогающий от тоски и горя, поет, замирая, Альберту прощальную песнь, чтоб дать родиться новой его любви; две тени на занавеске слились в долгом, упоительном поцелуе…

Плачет тихая музыка, жалуется и свивается вокруг ног Йожины; слова песни кровавыми пятнами осенних листьев падают на измученную голову:

Прорвавшаяся волна горя и слез затопила на время ее сознание.