Петер Илемницкий - Избранное

Ержабек вернулся к себе в кабинет.

Сел в свое старинное, удобное кресло и долгое время сидел без дела. Казалось, гнев, вскипевший в нем от разговора с Бланариком, сломил его силы. Веки его дрожали над покрасневшими глазами, лицо временами нервно подергивалось. «Ну, разве я был неправ? — мысленно повторял он, барабаня пальцами по столу. — Люди находчивы, живо сообразят. Сахар с углем? Просто смешно! Перегоняют же спирт-денатурат, да и пьют… а уж с сахаром и подавно справятся! Завод даже не понимает, какой ущерб наносит себе и нам. Ну, ладно — вывоз сахара стремительно падает, понаделали из него кормового. Но надо было делать так, чтоб его нельзя было использовать для других целей! А так, при снижении вывоза, снизится еще и внутреннее потребление… а это уже нетерпимо. Сами себя разоряют, а отыгрываться будут на нас, на цене свеклы. Страшно подумать, до чего мы докатились, в какие тиски нас еще хотят зажать! Свекловоды! Ха-ха-ха! Свекловоды! Сколько нас? Какими мы были людьми — и каковы сейчас? Какими окажемся завтра?»

Сегодня Ержабек пожалел, что в доме нет телефона. Позвонил бы на центральную станцию, попросил бы барышню соединить его с заводом — и сразу все объяснил бы им, от начала до конца. Может, сейчас там как раз директор Шмидт — с ним было бы лучше всего обсудить создавшееся положение: он понял бы, что сахарный вопрос вовсе не безразличен Ержабеку, более того — что он ему ясен. Он, Ержабек, внимательно следит за всей сахарной политикой — и разбирается в ней! Наконец Ержабек решился. Встал, переоделся в выходное платье и отправился к городу, туда, где на окраинах его за жидкой еще зеленью вздымались мощные корпуса сахарного завода. Он решился — слишком уж задевал его за душу этот вопрос.

Тем временем Балентка перестала сердиться и подумала о своем муже: красть не умеет, зато умеет работать, а это — вернее. Теперь уж она размышляла о другом — стоит ли выбрасывать деньги на кормовой сахар; кто его знает, всегда ли его удается переварить? На следующий день она снова зашла к Дорише, отведала ее нового варева, признала, что им можно подслащивать кофе и чай, но все же прошло еще целых два дня, пока она решила отправиться завтра с утра.

Так и сделала. Но, дойдя до завода, она уже поняла, что выгоды кормового сахара слишком уж преувеличили. У ворот склада скопилась целая толпа женщин. Там были не только крестьянки из окрестных деревень — этих было даже довольно мало. Гораздо больше было женщин, о которых можно было с уверенностью сказать, что это жены рабочих или безработных. Немного в стороне, особой кучкой, стояло несколько мужчин.

Тяжелые железные двери завизжали в петлях и медленно отворились.

— В очередь, бабы! — загремел голос одного из работников, повторенный эхом. — Приготовьте мешки и квитанции, чтоб дело шло без заминки!

— Какие квитанции? — испуганно спросила Балентка, обращаясь к своей соседке, бледной, худой женщине с длинным тонким носом на неживом лице.

— Сначала надо заплатить в конторе, — женщина махнула рукой в ту сторону, где помещалась контора. — Сначала заплатить, а уж потом вам дадут эту гадость…

Ее слова поразили Балентку. Она уловила в них одновременно и жалобу и предостережение, будто «эта гадость» — неизбежное зло, меньшее из двух, между которыми можно выбирать.

— А что — разве не стоит? — спросила она, доверительно наклонившись к уху незнакомой соседки. — Я хочу сказать… можно ли его переварить?

Соседка так и поняла ее вопрос. Даже не пытаясь понизить голос, громко и уверенно, будто говорила от имени всех присутствующих женщин, она ответила:

— Коли можете обойтись без этого — тем лучше. Смотрите: и денег это стоит, и работы много, да еще дрова и уголь, чтоб переварить; а в конце концов получаешь какую-то грязную сладкую кашу… Да только…

— Только лучше каша, чем ничего, так? — перебила ее другая женщина, и соседка Балентки кивнула.

Балентка не знала теперь, что делать. Ругают грязную сладкую кашу, однако стоят тут, ждут, наполняют свои мешки денатуризованным, дешевым сахаром, чтоб унести домой и переварить… «Коли можете обойтись без этого, тем лучше…» Слова соседки все еще живы, не отзвучали. А как обойтись? Разве может она пойти в лавку и купить сахару, дорогого сахару, предназначенного для людей? Вот — всю жизнь возятся с сахарной свеклой, отдают ей свой труд, свои кровь и пот — и не могут купить такого сахару. Не могут. Даже сахарину не достать… а сироп им уже поперек горла встал.

— Ну что ж, попробую, — сказала Балентка, чтоб и соседки услыхали.

Пошла разыскивать контору…

Тем временем работники склада наполняли мешки. Полные они выносили во двор, помогали женщинам взваливать их на плечи, пытались шутить, но сегодня шутки как-то не удавались. Сегодня работники ходили, точно пришибленные, о сахаре не упоминали ни словом, лишь поглядывали искоса на хмурого толстого служащего, который молча отбирал у женщин квитанции и нетерпеливым взглядом окидывал толпу людей, которая почти не убывала. И нетерпение его смахивало на нетерпение человека, который чувствует себя виноватым и опасается изобличения.

Балентка не скоро нашла контору, и прошло еще больше времени, пока она решилась войти. Нельзя же так просто, не раздумывая, истратить пять крон, крепко зажатые в кулаке. Надо хорошенько все взвесить — тем более, что одни хвалят этот сахар, а другие ругают.

Но вот она возвращается через широкий заводской двор от конторы к складу с квитанцией и пустым мешком, перекинутым через руку.

Втиснулась в толпу женщин. Как раз освободилось место: из гущи человеческих тел пробивала себе дорогу какая-то женщина, за которую цеплялись двое детей.

— Мама, дай! Мама, дай! — просили они, дергая мать за юбку.

— Отвяжитесь! — крикнула женщина и шлепнула старшего мальчика по руке. — Погоди, дам… вот за ворота выйдем.

Балентка рада была, что пробралась на ее место около самой двери склада. Теперь, когда она уже решилась, когда в руке ее была квитанция, ей стало невмочь долго ждать. Ей уж хотелось, чтоб служащий поскорее отобрал у нее квитанцию и крикнул работникам: «Десять кило!», чтоб ей поскорее схватить мешок, завязать его в платок и побежать домой. Побежать домой с кормовым сахаром, из которого она наварит много сиропа, без воровства, как Видова, за свои собственные честные гроши.

Заводской двор то заливало солнечным светом, то омрачало серой тенью. Солнышко пряталось за беспокойные апрельские облака.

И вдруг — то был даже не человеческий голос, то был скорее сухой, безнадежный треск, будто разбилась вещь, которая была нам дороже всего на свете, — раздался выкрик:

— Разбойники! Верните мои деньги!

Стоявшие у дверей склада вздрогнули. Будто по приказу, все повернулись к настежь распахнутым воротам двора и увидели, что к складу бежит та женщина с двумя детьми, заплаканными, залитыми слезами и кричат: