Петер Илемницкий - Избранное

— Нечего зря стоять! Пошевеливайтесь!.. — ходит между ними Бланарик, следя за каждым движением людей, кричит и подгоняет. — Скоро обед, а вы еще ничего не сделали!

Кто выпрямился, склоняется снова, и скоро на лбу его нагрубают жилы. Солнышко припекает; если посмотреть вдаль, видно, как дрожит и переливается воздух над землей.

— Копать! Копать!

Голос Бланарика вьется над ними, как назойливая муха. Муху отгонишь рукой, прихлопнешь. С этим, вредным человеком так не сделаешь. В каждом имении есть такой гавкало. Выбирать не из чего.

Потому-то Балент с Венделем, Долинец, Видо — все свои батраки и нанятые сезонники, не огрызаясь, согнувшись, медленно двигаются вперед и рыхлят, рыхлят землю в междурядьях — после дождей на землю будто надели кожаный мешок.

Перед полуднем раздался приказ:

— Скотину кормить!

Словно это сигнал к короткой передышке — выпрямились на минутку даже те, которых не касался приказ, заслонили рукой глаза, загляделись в бесконечный простор.

Загляделся и Балент.

Куда ни кинь взгляд — сахарная свекла.

Сахар, сахар — вся жизнь около сахара. Как пахал эту землю, казалось: взрезает гигантский пласт меда; окучивал свеклу, копал или на воз грузил, казалось: руки прилипают к мотыге или лопате — таким сильным было ощущение сладости, затопившей всю его жизнь…

Его горькую жизнь…

Скотники выбрались на полевую дорогу. Когда они вошли во двор, Балентка позвала мужа, но тот, как всегда, ответил:

— Сперва скотину накормлю!

Такой ответ всегда обижал Балентку. Вечно ее мучила мысль, что муж ее запродался в панское рабство телом и душой, и скотина в хлеву ему дороже собственной жены.

Но сегодня она не сердилась. Сегодня она, наоборот, радовалась — всегда успеет угостить мужа надоевшей похлебкой и вдобавок рассказом о том, что случилось на заводе.

Май приближался стремительно.

Уже с середины апреля не проходило дня, чтоб Марек не отправлялся в город. Возвращался он домой поздно ночью. Иногда задерживался на всю ночь, являлся под утро и потом спал, если было возможно, почти до полудня. Глядя на него по утрам, отец не мог отогнать неприятной мысли, что кормит лентяя, который по собственной вине лишился работы и вот уже больше года даром хлеб ест. Сколько раз заговаривал Балент с женой, сколько раз твердил, что было бы лучше, если б сын не сбежал на фабрику из именья, но мать всегда его защищала, возражая:

— Лучше? Вот… Ковач! Он тоже думал, что работа в имении дает трудный, но верный кусок хлеба. А теперь?

— Ну, Ковач — только один. А еще кто? — не уступал Балент.

— Ты и не знаешь, скольких поувольняли! Ты ведь не думаешь о таких вещах, гнешь спину от зари до зари, тебе и в голову не приходит призадуматься… А я тебе скажу: помнишь, сколько было людей, а сколько осталось? Толкуешь еще о верном куске хлеба. Ведь и у нас-то он не такой уж верный…

Тут они никогда не могли сговориться. Баленту приходилось смиряться хоть внешне: он никогда не умел доказать даже правильные свои утверждения. Жена была права, жизнь проходила мимо него, погрязшего в бесконечной отупляющей работе, и часто казалось, что не столько сумерки, сколько усталость говорили ему, что наступает вечер. Потому-то старый Балент и Вендель так хорошо понимали друг друга: последний ничем от него не отличался и тоже влачил ярмо своих дней без ропота. Потому-то Балентка так тянулась к Мареку, что тот умел вырваться из этого бездушного рабства, что он исповедовал какую-то новую, боевую веру, расширяя не только свой кругозор, но и кругозор матери.

Незадолго до Первого мая Балентка после обеда взяла мотыгу и сказала Мареку, который запоздал с обедом:

— Если у тебя есть время, загляни ко мне в поле.

— Что будете делать? Ведь картошку окучивать еще рано?

— Не бойся… картошка уже лезет из земли, дождь ей помог. Я иду окапывать да полоть свеклу-бургиню. Выперлась наружу чуть не за ночь. Бурьян ее душит… Придешь?

Марек на миг закрыл глаза, вспоминая, что сегодня в его программе. Потом поспешил ответить:

— Приду, конечно. Но сегодня не многим смогу помочь. К вечеру мне надо сходить в деревню, а потом сразу — в город.

— Ну, тогда и на поле ходить не стоит…

Марек, засмеявшись, встал из-за стола, налил теплой воды в тарелку, вымыл ее и, кладя на полку, проговорил:

— Почему же не стоит? Дайте-ка мотыгу, я с вами пойду. И так я вам мало помогаю. Даже хлеб свой не оправдываю…

Они вышли в поле. Дорога была изрезана глубокими колеями. На широком просторе то тут, то там виднелись люди, склоненные над рядками свеклы.

— Не слыхали, мама, работает ли нынче с нашими Ондриш? Отец ничего не говорил?

— Не знаю. Вроде не работает. Ведь сезонников тут осталось немного. А почему ты спрашиваешь?

— Да к нему-то мне и надо сходить. Некоторые ребята обещали поехать на Первое мая в город на велосипедах. Он их собирает. Мне надо с ним договориться. Это важно… поедут в первый раз.

— А ты не поедешь на велосипеде?

— Нет… Я выступать буду.

— Выступать? — в первое мгновение Балентка подумала, что ее обманул слух. — Это в городе будешь выступать?

— В городе. Я не хотел, да все уговаривают. Я должен выступить от имени безработной молодежи.

Балентке казалось: голос сына доносится до нее будто из какой-то таинственной дали.

— А сумеешь? — посмотрела она на него сбоку. — Не собьешься?

Марек улыбнулся.

— Не думаю. Я ведь чуть не каждый день беседую по деревням.

— Да, но в городе?..

— Это все равно. Везде обращаешься к бедноте, к пролетариату. Другие к нам не ходят.

Начали окапывать и пропалывать свеклу. Воздух на ветру колыхался золотой завесой.

Под вечер Марек прямо с поля ушел в деревню. Сегодня у него было еще много дел.

— Домой ночью придешь? — крикнула вслед ему мать.

— Если приду, так ночью! Сегодня там будет Грегор.

— Кто?

— Депутат Грегор. Разве вы его не знаете?

— А, Грегор! — вспомнила Балентка. — Ну, иди!

Марек попал в город поздно вечером.

— Я уж думал, ты не придешь, — встретил его Мишо Треска.

Помещение для собраний было в старом, сером трактире при фабричном поселке, на западной окраине города. Обстановка была весьма простой. Несколько длинных некрашеных столов без скатертей, несколько скамеек. Портреты Ленина и Маркса, несколько фотографий майских демонстраций и митингов, полотнища запыленных красных портьер — вот и все. Комната казалась хмурой из-за недостатка освещения, — электрический свет с трудом рассеивал полумрак, пробиваясь сквозь облака едкого дыма.

— Больше никто не придет?

— Начнем! Кажется, все в сборе.

Депутат Грегор сидел у стола, окруженный группой рабочих. Некоторые пришли прямо с фабрики. Грегор был молодой, стройный, его лицо отражало врожденный высокий ум. А внешне он ничем не отличался от собравшихся. Ведь он был один из них, вместе с ними работал на фабрике, был когда-то уволен, вместе с безработными, которые теперь его окружали, так же, как и они, напрасно искал работу, простаивал на площадях и углах улиц; им открывал он глаза, организовывал их, с ними ходил на демонстрации.