Петер Илемницкий - Избранное

Ондриш, опираясь на велосипед, нерешительно оглядел своих ребят. Они уже тоже спешились и теперь смотрели вперед, туда, где над пестрой толпой пиками высунулись знамена; позолоченные наконечники древков заблестели на солнце, которое наконец-то прорвало облака и тряхнуло буйной своей золотой гривой.

Ондриш молчал, чтоб не показать ребятам свою растерянность, Марек ведь обещал ждать их на шоссе, так где же он?.. Или он забыл?

Когда улицу всколыхнули первые такты громкого марша, Ондриш решился:

— Это, верно, они. По велосипедам!

— Присоединимся к ним?

— Ага.

Они сели, двинулись. В эту минуту сбоку кто-то бросился к ним, крича:

— Ребята! Не туда!

Они не слыхали.

— Ондриш! Фердо! Ребята-а-а!

Марек бежал к перекрестку, размахивая руками, кричал, стараясь перекрыть гром оркестра.

Наконец заметили! Повернули перед носом колонны и, описав небольшую дугу, возвратились к перекрестку, где их ждал красный, задыхающийся Марек.

— Ну и заварили бы вы кашу! — с улыбкой проговорил он.

— Черт побери! Как же теперь?..

— Ты ведь должен был ждать нас!

А мимо них проходила мощная длинная колонна; когда она стала заворачивать за угол, Фердо заметил:

— Это тоже рабочие…

Марек понял, что он хочет сказать: «Ничего страшного не случилось бы, если бы мы пошли с ними», — и это его немножко раздосадовало. Но он тут же подумал, что Фердо вроде наивного и доверчивого большого ребенка, и потому спокойно объяснил:

— Да, добрая половина тут рабочие, верно. Но главные-то были впереди. Ты их видел. Не рабочие то были, а всякие господа, понял? И именно они ведут этих рабочих, а это плохо! С этими рабочими я бы всегда… безо всякого… Они едят такой же черствый хлеб, как мы с тобой. Если он у них есть.

Фердо, разумеется, не много понял из объяснений Марека. Тут христианские социалисты, там какие-то другие социалисты — право, надо было хорошо разбираться в политике, чтоб не спутать их всех, — так ему казалось. Ондриш слушал Марека очень внимательно.

— И крестьян с ними нет.

— Да, почти ни одного.

Когда колонна прошла, ребята сели на велосипеды и медленно, чтобы Марек поспевал за ними, поехали на другую окраину города, к фабричному поселку.

Встретили их там очень приветливо. Их окружили молодые рабочие, тоже на велосипедах, подошли и несколько человек постарше; серьезно и сдержанно разглядывали этих крестьянских парней, расспрашивали, подбодряли:

— Хорошо сделали, что пришли, ребята!

— Нашего полку прибыло.

— Вас тоже прижимает?

Было это словно дружеское похлопывание по плечу. Ондриш радостно, открыто смеялся, отвечал:

— Еще как прижимает-то!

Подошел и Кмошко; его голова со взъерошенными волосами, рыжими, как перезревшее жито, всплыла над гудящей толпой. Лицо, так густо усыпанное веснушками, что казалось забрызганным грязью, уже издали улыбалось.

— Привет, хлопцы! Вот здорово, что приехали. — Он обернулся к Мареку и без всякой надобности наставительно сказал: — Вы должны ими заняться… Беседовать с ними, разбирать всякие вопросы…

Поняв, однако, что слова эти излишни, повернулся к Ондришу:

— Отец не придет?

— Собирался в город. Думаю, присоединится к нам.

Час пролетел, будто ветром сдуло.

— Пошли!

— Тронулись?

— По велосипедам!

Колонна двинулась — тяжко, медленно, — так тяжело, будто вывалили на улицу гигантский котел горячего асфальта. Ветер упирался ей в грудь, и черный людской поток, колыхаясь волнами, продвигался вперед шаг за шагом. Солнце прорвало завесу белой дымки, разогнало ее без следа, и улица расцвела, дома по обе стороны ее блеснули, как два ряда зубов, обнаженных в широкой улыбке. На тротуарах стояли люди, смотрели на двойной ряд велосипедов, украшенных алыми лентами, на молчаливое течение рабочих и безработных, на изможденных женщин, на группу фабричных девчат — яркие краски их весенних платьев словно кричали, бросая вызов в этот первый майский день. Ондриш и Фердо ехали рядом, легонько нажимая на педали и время от времени притормаживая, чтоб сохранить надлежащую дистанцию.

Когда вышли на главную улицу города, сзади взметнулся чей-то молодой голос:

— В бой!

И будто этот выкрик отдался от скалистой стены ущелья, — мощное эхо отозвалось со всех сторон:

— В бой! В бой! В бой!

Поступь молодежи сделалась тверже, головы вскинулись выше, взгляды стали увереннее, и вот уж улицу заполнила песня:

Буря голосов, решительных, исполненных отвагой молодости, потрясла улицу. Обыватели, разгуливавшие по тротуарам, обернулись к мостовой, остановились, с отчуждением глядя на длинную колышущуюся колонну, угрюмую и серьезную, над которой неслись мощные слова припева:

Со стороны муниципалитета навстречу колонне выбежали двое полицейских. Миновав велосипедистов, они вклинились в ряды молодых рабочих, несущих плакаты с боевыми лозунгами. Ондриш не мог обернуться, он не мог видеть, как полицейские набросились на двух юношей, которые несли высоко поднятый над головой антивоенный лозунг, не мог видеть, как они начали вырывать этот лозунг у них из рук. Он не видел ничего и только вздрогнул, когда внезапно, как взрыв бомбы, улица огласилась страшным, многоголосым криком:

— Позор!

И еще раз, еще сильнее:

— Позор вам!

Потом все разбилось на мелкие осколки, каждый кричал свое, любопытство и тревога сломали четкие ряды.

— …долой войну!

— Видал: уж и это нельзя…

— В чем дело, товарищи? — кричал кто-то из задних рядов.

— Плакаты отбирают!

— Не отдавать!

Это длилось недолго. Вскоре все успокоились, выровняли ряды, взяли ногу, и колонна решительно и твердо вступила на площадь. Три потока, окружившие статую девы Марии за чугунной оградой, перед которой стояла наспех сколоченная трибуна, втянули в себя многих, поджидавших здесь появление колонны.

И вот они стоят здесь: море голов, в котором, подобно медузам, плавают тут исполненные решимости, там любопытствующие взгляды; море голов, волнующееся под ветром и от движения на месте, море, над которым парусами колышутся алые знамена. Тишина проникла в глубины этого моря, великое ожидание заполнило живое, дышащее пространство.

Марек, став на нижнюю ступеньку пьедестала статуи, огляделся, просеял сквозь сито своего взгляда незнакомые лица — не увидит ли где-нибудь знакомых. Ага — вон там, на ближайшем тротуаре, взор его зацепился за двух парней… ба, да это Петер Звара стоит боком, смотрит краем глаза, чтобы не привлекать к себе внимания, разговаривает со своим товарищем. Не тот ли это, кто недавно приходил с Хорватом к маме? Да, тот самый, гимназист. А вон там, в кучке женщин, стоит его, Марека, мама, вся праздничная, щеки розовые… Ферко Балаж с важным видом прогуливается перед самой трибуной, а дальше, в крайних рядах, стоят отец Ондриша, хромой Крайчович, коротконогий Филип Филипко и еще кое-кто из крестьян родной деревни.