Петер Илемницкий - Избранное

Марек разгорячился, он уже пылал костром.

— Вспомните-ка, женщины, сколько вы уж отсидели за уголь, который воровали из вагонов на станции? Холодно, говорите? Да, бывает холодно, мороз такой, что сопли под носом замерзают, но на суде вас поучают: «Согревайся, как хочешь, хоть рукой об руку хлопай, а воровать нельзя!» И вот мы терпим голод и холод, да оглядываемся — сколько нас таких. А нас много, и теперь уже не только среди рабочих. Гляньте, вон — в муниципалитете полно полицейских. Сейчас среди них есть один окончивший гимназию, потому как уже и до интеллигенции дело дошло. Только не может вся безработная интеллигенция взяться за резиновые дубинки и угощать ими нас!

— Здорово! — раздался грубый мужской смех. — Валяй дальше! Слушаем!

— Скоро для этой безработной интеллигенции не останется и полицейских должностей. Каждый год школы выпускают новых безработных. Пока у них чистый воротничок, они с нами не пойдут. Но придет время, что и для них не останется иного пути. Господа заботятся о них так же, как и о нас. Вот сейчас угольные бароны из Остравы и Северочешского бассейна объявили в газетах, что принимают на бесплатную практику молодых безработных инженеров — работать в шахтах. Видели, какое благодеяние? Разрешают им работать задаром! Да заодно вытеснить с работы парочку шахтеров, которым надо платить!

— Умно придумано!

— Может, тогда и уголь задаром будут давать!

— Ей-богу…

— …раз инженеры даром будут рубать!

— А что они кусать-то будут?

— Газы да угольную пыль!

— На Нельсоне уже наелись!..

Марек воспользовался паузой, чтобы передохнуть. Быстро оглядел толпу, которая с таким одобрением принимала неумелые взрывы его мыслей и слов, и увидел — с тротуара ему незаметно кивают Петер и Вавро; но вот взгляд его остановился на раскрасневшемся лице матери. Она радостно смотрела на него, в ее глазах тихим пламенем горело удовлетворение, ему даже показалось, что она красноречивым жестом побуждает его продолжать успешное выступление. И он снова ринулся в бой:

— А мы? Разве нам лучше? Каждого из нас время от времени гонят в трудовые лагеря — верно, чтоб мы не разжирели, не сгнили. Работай наполовину задаром, а не хочешь, — вычеркнут тебя из списка безработных, и точка. Живи как знаешь. Нет хлеба — лапу соси! И вот мы стоим и размышляем: как же это так? У нас в желудке голод играет чертову музыку, а на другой стороне господа не худеют, растят себе пузо да мечтают, скажем, как уничтожить тысячи вагонов с зерном, чтоб удержать цены. У нас на сахарном заводе придумали, как сделать, чтобы люди не ели кормовой сахар, — а как они этого добились, вы знаете. Возможно, в сахароварении — кризис. Но почему они всегда отыгрываются только на рабочих, которым с каждым годом снижают заработки, почему отыгрываются только на крестьянах, которым за свеклу платят ниже себестоимости, почему отыгрываются только на потребителях сахара? Ведь эти самые господа нагребли уже на сахаре кучи миллионов — почему же они-то не помогают своим же предприятиям, когда они в тяжелом положении? Но господа только посмеиваются: «Мы всегда возьмем свое!» И так повсюду…

Упоминание о сахаре вызвало множество сердитых возгласов и волнений. Когда последние отзвуки гневных голосов затихли в старых кривых улочках, расходящихся от площади, Марек взялся искать причину безработицы.

— Кое-кто из безработных скажет: «В кризисе виновата машина! Если уничтожить машины, работы хватит на всех!» Но мы должны каждому ясно сказать: машина ни при чем, всему виной неправильное использование машины! Виноваты капиталисты, которые совершенствуют и расширяют механизацию только для того, чтобы выжать еще больше прибылей, чтобы выбросить на улицу еще больше рабочих. А тем, которые еще остаются, они угрожают: «Или вы добровольно повысите производительность, согласитесь на снижение заработка, — или мы заменим вас новой машиной!» Машины не виноваты, товарищи, виноваты сегодняшние владельцы машин! Мы боремся за то, чтобы мы, трудящаяся беднота города и деревни, были…

Грохот оваций прервал Марека, так что он не скоро смог продолжать.

— …и тогда каждая машина станет благом для всего общества! Она поможет сократить рабочее время, повысить зарплату и вместо ежедневной убивающей душу заботы о куске черствого хлеба даст нам возможность жить по-настоящему человеческой, культурной жизнью!

Представитель власти, с которым в начале митинга познакомился Ферко Балаж, подошел к трибуне и, нервно взмахивая рукой, резко проговорил:

— Лишаю вас слова!

А это было и не нужно — Марек уже кончил и, провожаемый криками одобрения, оглушенный аплодисментами, пружинисто спрыгнул с трибуны к своим.

— Только бы всем объединиться! — слышались голоса.

— За общее дело…

— Правильно!

Пока Марек под шумное одобрение присутствующих развивал свою речь, многие из стоявших на тротуарах подошли ближе и слились с толпой, побуждаемые скорее любопытством, чем внутренней заинтересованностью. Только Ковач не дождался конца речи Марека. Да что конец! С самого начала, увидав знакомое лицо оратора, он обернулся к соседу, пораженный неожиданностью, и сказал с неприязнью:

— Э-э, этого я знаю! Большой осел. Пошли отсюда!

Тогда и Ондриш заметил Ковача, который круто повернулся и стал выбираться из густой толпы. Сосед его последовал за ним и, выйдя на свободное место, повторил слова Ковача:

— Ты прав. Пошли отсюда.

— Я пришел не ослов слушать, право! — махнул рукой Ковач. — А этот, который сейчас говорит, этого я…

Его приятель, оборванный, заросший до того, что встретишь в лесу — испугаешься, перебил Ковача:

— Все-то у них: беднота, беднота! Боремся за бедноту! А борются-то только глоткой. Вот и все, что они умеют. Орать только. Где они, коммунисты-то, бог ты мой! Были когда-то, теперь их уже нет. Помню я одну маевку… я тогда работал в имении на Погронье. Время было такое: забастовка за забастовкой, демонстрации — и тут подошло Первое мая. Кое-где митинги запретили, но мы сказали друг другу: будет митинг! И был. Несколько сот мужиков сошлось на берегу Грона, подальше от города. Оратор влез на вербу и оттуда стал говорить, да как! С тех пор я не слыхал, чтоб кто-нибудь еще так говорил. Но только он начал — из города лупят полицейские. «Ребята! — крикнул какой-то умник, — снимай сапоги и штаны! Лезь в Грон!» Разулись мы, стянули портки, забрались в реку. Оратора внесли на плечах, и тот говорил над водой, прямо гром гремел. Полицейские — к берегу, кричат: «Разойдись!» — а мы смеемся. А нам что? Вода в мае не так уж холодна, думаем, невелика беда — ноги помочим. И пришлось полицейским сесть на травку — разуваться. Начали они разуваться, а мы — шепотом один другому: «Как разуются — выйдем на другой берег!» И правда, разулись они, влезли в воду, кричат нам: «Разойдись!» А мы им: «Видите, расходимся!» — а сами на другой берег вместе с оратором, обувкой и портками. Так и носили его через реку, пока он свою речь не закончил. Вот было смеху — на всю округу! Куда там — у нынешних коммунистов кишка тонка… — И приятель Ковача махнул рукой. В этом жесте много было презрения…