Петер Илемницкий - Избранное

Но Ковач был так сердит, что даже не рассмеялся.

— Да кто теперь так сумеет? — язвительно подхватил он. — Такие сопляки, как этот? Я ж его знаю! Из батрацкого племени; мальчонкой был — сколько раз я ему нос утирал, а вот теперь умника из себя корчит. Начал читать какие-то книжки, разум-то помутился, ну и…

— Правда? У него что — в голове не хватает? — с любопытством спросил собеседник Ковача.

— Думаю, малость свихнулся. Сам посуди: сижу раз летом под вечер на дворе около молотилки, он проходил мимо, в книжку уставился. Спрашиваю: «Что ты там мудрого вычитал?» А он отвечает: «Что мудрого? Да то, что весь мир произошел из тумана». Я говорю: «Не пори чепуху. Не знаю я, что такое туман? Туман рассеется, а мир стоит вечно. По-твоему, значит, и эта молотилка из тумана?» — «И молотилка», — отвечает. «И эта мотыга?» — спрашиваю, потому что как раз держал в руке мотыгу. «И мотыга, говорит, из тумана!» И еще хотел мне все это доказать. Ну, понимаешь, не было у меня охоты слушать дурацкие разговоры, вскочил я — и к нему: «А ну-ка, говорю, дай я тебя ею поглажу по голове, раз она из тумана!» Только он на это не согласился. Вот тебе и мудрец сегодняшний оратор! И я думаю: чего хорошего можно от них ожидать, если они верят во всякую белиберду? В голове у них туман, вот и все. А помочь никому не помогут.

— Глоткой никто ничего не сделает. Ничего не добьется, кто бы он ни был.

— Нынче каждый сам себе должен помогать, как умеет. Лучше всего взять бы дубину, да…

Ковач не закончил своей мысли. Приятель и так его понял. Дойдя до ближайшего кабачка, остановились, прислонившись к двери.

А улица перед ними бурлила, как вешние воды, которым тесно привычное русло. Проходили мимо с громким говором группы рабочих. Проехал и Ондриш со своими веселыми ребятами на разукрашенных велосипедах. Обрывки разговоров, долетавшие до слуха Ковача и его спутника, были полны ожидания, но ни Ковач, ни его приятель этого не замечали. Они не видели внутреннего огня, сжигавшего людей и поддерживавшего в них напряжение, даже когда толпа разбрелась во все стороны.

Все это им было чуждо. Они были как обломки, уже ни на что не годные. Они утратили остроту зрения, утратили чувство локтя, потеряли почву под ногами; их безработные руки, которыми они жестикулировали без веры в жизнь, были как старые, трухлявые бревна, навсегда загородившие им путь вперед.

Старого Маленца никто не заставил бы праздновать Первое мая, если б не обильный дождь, выпавший два дня назад и до отказа напоивший сухую землю. Ему оставалось еще прорыть канавки на большом участке поля, он видел, что запоздал, что другие перегнали его, и боялся, как бы не посмеялись над ним, над его не оправдавшимися предсказаниями. И он собирался воспользоваться Первым мая, чтоб выгнать в поле всю семью и хоть отчасти наверстать упущенное.

Но ничего не вышло. И хотя накануне Первого мая всю ночь дул ветер, он не смог высушить землю настолько, чтоб она перестала быть липкой. Маленец злился, — и если б ему сказали, что бог все-таки недостаточно внимателен к пожеланиям верующих, Маленец, пожалуй, даже призадумался бы над этим, не укоренись в нем глубокая богобоязненность, которая тотчас отогнала бы такие мысли.

Как бы то ни было, Первое мая привело его в дурное настроение, и оно стало основой всех неприятностей, которые нахлынули на него в тот день.

Выйдя утром на двор — посмотреть, высохла ли земля, — он поразился невиданному зрелищу. По дороге проехало несколько парней на разукрашенных велосипедах — Маленцу точно нож в сердце! «Вот что творится в нашей деревне! Такое начинается, для чего порядочный человек и названия-то не найдет, это не иначе как нечистый посеял, возмущает людей против бога и порядка!» У Маленца от ярости даже ноги подкосились. Вон и Ондриш с ними, а ведь всегда говорили, какой он разумный да тихий… Вот так тихий, большое спасибо! А кто бунтует? Кто верховодит, портит парней? Нате пожалуйста: Ондриш! Маленец давно перестал верить Ратаю. Оба они одинаковы: что старый, что молодой.

Не успел Маленец подавить первый приступ гнева, как на дороге появился Филип Филипко. Потопав коротенькими ножками, он оскалил желтые зубы и противно прокукарекал:

— А ты что ж, сосед? Не идешь в город? Послушать умных речей?

Маленец ответил:

— Нечего мне подбирать крохи чужого разума. У меня и свой есть. А ты иди, коли у тебя нету…

И Филипко, скверный мужичонка, раскачиваясь, потопал дальше, крикнув еще на ходу:

— Небось и тебе бы впрок пошло!

И другие шли в город. Маленец провожал их взглядом и только крепче сжимал сухие губы, когда видел, как к городу направляются и Крайчович, и Ратай, и еще некоторые. «Видал? — мысленно посылал он свой гнев вслед Ратаю. — Как вошь, лезут в душу, все-то ему какую-то крестьянскую позицию, или как ее, подписывай… Да мало ли чего! Раз подпишешь, а там и на демонстрации ходи, и кто их знает, через год, гляди, потребуют, чтоб я разукрасил велосипед и отправился с ними в город дурака валять…»

Все это было еще ничего. Со всем бы он примирился, даже с тем, что пришлось остаться дома, что не удалось использовать сегодняшний день для работы в поле. Но самый тяжелый удар нанес ему пополудни священник. Они встретились на задах деревни, и священник прямо спросил:

— А где Агата?

— Думаю, где-нибудь с подругами, — спокойно отвечал Маленец.

— Так-так. С подругами, — кивнул священник. — А с Ондреем она, часом, не встречается?

Будто молнией ударило Маленца.

— Боже сохрани!.. С таким… да тогда она и на глаза мне не попадайся! — с трудом выдавил он.

Священник посмотрел на него взглядом, в котором так и горело резкое осуждение.

— Не встречается? А вы загляните к распятию! — только и сказал он, уходя.

И вот Маленец бежит задами к распятию, в зеленые поля, сердце его истекает ядом, все существо содрогается от сознания того удара, который нанесла его доброму имени родная дочь. Солнце потряхивало золотой кудрявою головою, припекало — он не чувствовал; земля благоухала позавчерашним дождем — он не замечал; жаворонки с высоты стремглав падали до самых борозд на поле — он не видел; в мыслях у него вспухал огромный, гноящийся нарыв, плесень позора пронизала всю душу тончайшими неустранимыми нитями; казалось, вся кровь, обращавшаяся в его жилах, прилила теперь к обезумевшим глазам.

Вон-вон они! Шагают рядышком по зеленой меже: Ондрей что-то рассказывает, Агата смеется…

Маленец не удержался. Вспотевший, задыхающийся, он пробежал еще несколько шагов, потом приложил ладонь к губам и крикнул срывающимся голосом:

— Агата! Агата-а-а!

Она отскочила от Ондрея; видно было, как в отчаянии она схватилась за голову, узнав голос отца, и в диком страхе побежала другой межой к дому.