Петер Илемницкий - Избранное

Люди переминаются с ноги на ногу, переходят от кучки к кучке, теснятся, толкаются, лица так и мелькают — будто песок просеивается.

На другом конце, на самом краю площади, Марек разглядел бывшего батрака Ковача. Как давно он его не видел! Может быть, поэтому Ковач показался ему опустившимся, исхудавшим, его старое, морщинистое, помертвевшее лицо заросло щетиной, похожей на прошлогоднюю стерню.

Толпа зашумела, люди, как приозерный тростник на ветру, заволновались в ожидании.

— Марек, пора начинать! — довольно громко сказал Ферко Балаж и по-приятельски положил руку на плечо человека, стоявшего к нему спиной. И Марек увидел, как этот человек, обернувшись, гневно смерил фамильярного цыгана с ног до головы и резко ответил:

— Что вы себе позволяете!

Только тут Ферко заметил свою ошибку и, приложив два пальца к шляпе, извинился:

— Простите, обознался…

Рабочие, стоявшие рядом, прыснули. Один наклонился к Балажу и проговорил, давясь смехом:

— Растяпа! Это же полицейский судья!

Смех — заразительный недуг — распространялся все шире.

— Черт возьми! Вот он, Марек-то! — хлопнул себя Балаж по лбу и подошел к Мареку, который с трудом сдерживал хохот. — Совсем я обознался! Но посмотри сам — такой же, как ты, и пиджак почти как твой, даже шляпа…

— И тем не менее — полицейский! — пошутил Марек.

Это был лишь краткий эпизод, прошелестел легким ветерком, мелькнул, как тень пролетевшей птицы. И вот уже все перестали смеяться, глазам возвратились внимательность и ожидание. Наконец началось…

Голоса, не спевшиеся и нестройные, совсем сбились. И вообще запевалы взяли неверный тон, слишком высокий, так что с великим трудом вывели припев; лишь несколько женских голосов удержались на такой высоте, мужчинам пришлось перескакивать октавой ниже. Стоявшие перед трибуной запевалы виновато заморгали, уловив укоризненный взгляд депутата Грегора, это еще усилило в них чувство непростительной вины.

— Ну что, не говорил я? — хвастливо сказал кто-то. — Предлагал же я идти с оркестром! Как же без музыки-то! Одни разевают пасть, что тебе ворота, другие еле сквозь зубы цедят, вот тебе и «Интернационал»! А еще…

Он долго возмущался бы, если б его не оборвали:

— Тихо!

— Молчи и слушай!

Он сердито дернул плечом и замолчал.

На трибуну поднялся старый Брест. Длинная изжелта-белая борода его достигала пояса. Заблестела на солнце лысая голова старика, и ветер заскользил над ней, поигрывая несколькими тоненькими серебряными волосками. Глаза, прикрытые усталыми веками, вдруг широко открылись и ожили — затрепетало в них пламя, и все морщинки на лице разгладились.

— Товарищи!

Будто камень бросили в озеро, — вода взволнуется, потом наступит широкий, глубокий покой. Все стихло.

— Товарищи! Снова у нас Первое мая. Год с годом встречается, и оглянуться не успеешь. А все же долгим был этот год. Мы, у которых нет ни работы, ни куска хлеба, знаем это лучше всего. У кого жизнь сплошной праздник, этого и не заметит. А нам радоваться не с чего. Мы только ждем, когда же лучше станет. Вот и господа все обещают, что жизнь изменится. Только ждать очень трудно. Я бы сказал: скучно это, быстро надоедает. А выйдем на улицу, подадим голос, скажем: «Довольно мы ждали!» — так они нас по горбу, по голове… а то и еще как-нибудь. Мы-то знаем! И потому, товарищи, не советую я больше ждать. Надо объединиться, всей беднотой, — и вступить на путь, который нам указывает разум…

— И Интернационал! — крикнул кто-то из толпы.

— Да здравствуе-е-ет! — загремело.

— Второй!… — раздался голос с другой стороны.

— Заткнись!

— Третий Интернационал!

— Правильно!

— Верно! — подхватил старый Брест. — Третий! Этим я и открываю сегодняшний митинг.

Он хотел слезть с трибуны, но его подтолкнули вперед, шепнули: «Огласи же программу! Скажи, кто будет выступать!» Старый Брест опять выпрямился, обнял многоголовую толпу помолодевшими глазами, рассеянно провел рукой по морщинистому лбу и сказал:

— Выступать, то есть… говорить будет товарищ депутат Грегор. Вы его знаете. А потом еще и другие…

И в ту же минуту исчез с трибуны, будто у него закружилась голова; на его место вышел депутат Грегор.

«Сказал тоже этот Брест, — с неудовольствием подумала Балентка. — Говорить, мол, будет депутат Грегор и другие… Другие! А мой Марек что? Это Марек-то — другой?» Рассердилась Балентка, что Брест никого не назвал, кроме Грегора.

Ей даже не хотелось слушать Грегора. Через толпу пробирались молодые парни и девушки, продавали бумажные красные гвоздики, предлагали газеты и журналы, раздавали листовки. Балентка развязала уголок платка, в котором хранилась крона, и купила газету.

— Говорят, мы не признаем демократию! — кричал с трибуны разгорячившийся Грегор. — Ложь! Мы за демократию, но за демократию пролетарскую, и мы готовы биться за нее… до победы или смерти!..

До сознания Балентки доходили лишь обрывки речи депутата. Ей больше хотелось развернуть газету, прочитать… Ее охватило смутное предчувствие, что ее заметку, за которой к ней когда-то приходили гимназисты, признали негодной; всякий раз она с внутренним трепетом и опасениями просматривала газеты, которые Марек приносил домой. Письмо ее все не появлялось в печати, и ей уже стыдно становилось перед самой собой и перед Мареком; она думала: «Нечего было дурить-то! Что я могу написать дельного?» И все-таки снова дрожащими руками разворачивала каждый новый номер… Так же, как и сегодня.

Наконец-то!..

Наконец не заметив толком, сколько уже сменилось ораторов с краткими выступлениями, она увидела на трибуне Марека. Лицо его, освещенное, омытое солнцем, отчего ясно стала видна густая россыпь веснушек на переносице, было спокойно, весело и молодо. Он снял кепку — хохолок желтых волос растрепал ветер — провел тыльной стороной ладони по сухим губам, невозмутимо оглядел собравшихся, потом неторопливо, взвешивая каждое слово, начал:

— Товарищи! А в особенности вы, товарищи безработные! Я один из вас и хочу говорить от вашего имени…

— Говори! — выкрикнул из толпы надорванный голос.

Марек коротко откашлялся, еще раз отер губы и продолжал:

— Многие, кому сытно живется, говорят про нас: «Ох, и хороша жизнь у безработных!» А я отвечу им: еще бы! Работы никакой, руки в брюки — и прогуливаемся по улицам месяцы, а то и годы… Только вот… хлеба-то у нас нет! А что за жизнь без хлеба? Но они опять нам говорят: «Вы получаете задаром пособие!» И это правда. Некоторые получают пособие. Но скажи-ка ты, друг, — и Марек взмахнул рукой, скомкавшей кепку, показывая куда-то в толпу, — скажи вот ты, друг, вот получаешь ты раз в неделю справку на пособие; ну и что? Ты женат, и у вас дети… На что вы живете? Мой друг холостой, получает в неделю десять крон, и я говорю ему: «Ты не ночуешь под железнодорожным мостом — беспокойно там, то и дело тебя будил бы поезд; живешь ты под крышей, но за постель и завтрак платишь в неделю пятнадцать крон; откуда же ты берешь недостающую пятерку?» А он отвечает: «Когда мне удается заработать, деньги есть. А не удается заработать — все равно должны быть!» Думаю, вы понимаете, на что он намекает…