Петер Илемницкий - Избранное

Радостное сознание уже не покидало их, хотя сидели они, обсуждая очередные вопросы, до глубокой ночи.

Вечером накануне Первого мая к Ондришу заглянул Фердо Стреж. Ондриш был на дворе. Прислонив свой велосипед к старой акации, он украшал его красной бумагой. На тихий двор оседала серая пыль сумерек. С улицы, словно издалека, доносились крики детей.

Фердо оперся о двери сарая и стал смотреть, как Ондриш вплетает огненные бумажные ленты в спицы колес; и после долгого молчания проговорил:

— А другой бумаги у тебя нет?

Ондриш, наклонившийся к колесу, приподнял голову и исподлобья глянул на Фердо, ничего не отвечая.

— Может, зеленой немного, — простодушно посоветовал Фердо.

Ондриш засмеялся.

— Нет. Здесь нужна только красная.

Над двором, принося влагу с молодого клеверища, порхал свежий ветерок, слизывал сладкий сок с первых листков тутового дерева.

— Может, поедешь с нами?

Фердо молчал.

— Боишься?

— Чего? Я никого не боюсь, — раздраженно отвечал Фердо. — Какое мне дело до Эмиля? Но…

— Думаешь, его спортклуб когда-нибудь оживет? — все больнее задевал его Ондриш.

— А что? Это зависит от Эмиля — коли возьмется за ум…

— Зависело — вот как скажи! Зависело! А теперь больше не зависит. И даже если он возьмется за ум сегодня, вот сейчас — и то поздно. Вряд ли ему удастся собрать нас всех. Как ты думаешь?

— Знаю, что не удастся. И все же…

— Что?

Фердо тяжело вздохнул, неопределенно махнул рукой, веки неуверенно дрогнули.

— …и все же я часто скучаю по клубу. Хорошее дело было.

— Верно. Но всему свой конец. Я из-за этого вешаться не стану.

На этом разговор замерз. Ондриш не спеша закончил свою работу. Выпрямился, закинув голову, глянул на ясный небосвод, по которому пробегали оттенки трех цветов.

— Только бы завтра была хорошая погода!

— Будет. По крайней мере похоже на то, — заметил Фердо.

— Значит, не поедешь?

— У меня велосипед не в порядке.

— Что ж ты сразу об этом не сказал? — рассмеялся Ондриш. — А я-то уж начал подозревать, что ты из-за Эмиля… и в этом роде. Раз у тебя велосипеда нет — дело другое. А Петер Звара не одолжит?

— Ты думаешь?

— А что ж — и одолжит. Он все равно не может поехать. А бумаги красной я тебе дам. У меня ее много.

— Ну, давай! — решился Фердо.

И они вместе пошли к Петеру Зваре. Ночь, темная, полная таинственных звуков, катилась от вечера к утру, как пустая бочка.

Утром ребята двинулись к городу.

Небо будто обложили ватой — серое и лохматое, как старый грязный тулуп. Ондриш посмотрел вверх и, нахмурясь, проговорил:

— Лишь бы дождя не было!

Ребята огляделись, один из них мотнул головой:

— Не будет. Холодно. И ветер студеный.

Бумажные ленточки на велосипедах весело трепетали на ветру. Ребята сильно, упрямо жали на педали, словно торопились выбраться из деревни в широкие, вольные поля, где и птице привольно летать и человеку легче идти. Люди смотрели им вслед.

— Ишь, черти! — отбежала с дороги старая бабка Сланцова, вспугнутая звонком. — Эва разукрасились!

Проезжая мимо пасторского дома, Ондриш уловил неприветливый, враждебный взгляд священника. По старой привычке парни поднесли правые руки к шляпам, кивнули головой в знак приветствия, но он не ответил им ни малейшим движением, даже головы не наклонил.

За деревней, в поле, ветер принял их в широкие свои объятия. Облака стали расходиться, солнышко, проглядывающее между ними, рассеивало белый туман, и четко вырисовались строения «Белого двора», когда на них падали солнечные лучи.

— Погодка разгуляется! — крикнул Фердо навстречу ветру.

— Наверное!

Ондрей, если б даже хотел, не смог бы согнать с лица радостное выражение. «Первый раз! — скандировал он в такт движения ног, ритмично нажимающих на педали. — Первый раз! Первый раз!»

Он даже не знал, чему так радуется, это нахлынуло на него разом, какие-то новые мысли явились, новым воздухом заполняя его дом с тех пор, как отца перестали удовлетворять маленькие интересы хозяйства; странно мятежное чувство овладело Ондришем, и ради этого чувства он готов был поставить крест на всем, что когда-то радовало и интересовало его, начать все сызнова, помчаться, стиснув зубы, по новым путям, пока не увидит, что все, бывшее ему когда-то приятным и милым, отдаляется, отдаляется…

И тут он вспомнил Агату.

Ах, нет! Пусть уходит только то, что путало и обманывало молодой разум! Пусть уйдет в землю все, что бросало его, как безмозглую, бессильную щепку в бурю! Но Агату… Агату он не отдаст. Мысли о ней стали прорастать в нем, когда он отвернулся от старых забав, когда понял, что есть нечто большее, чем смешной клуб Эмиля, бесплодные разговоры парней и дурацкие ссоры.

Агата…

Кажется, что и она вся изменилась. Будто новая кровь побежала в ее жилах. Будто волосы свои, прежде заботливо зачесанные на лоб, что придавало ей вид замкнутой монашки с отсутствующим взглядом, она распустила теперь, разбросала на веселом ветру. «Я что! — призналась она Ондришу, когда они тайно встретились в прошлый раз за деревней. — Дело не во мне. Я-то пошла бы с тобой… Да вот отец — не знаю, как он…» И было видно, что это ее гнетет, что она разрывается между любовью и страхом.

«Сегодня опять увидимся! — радостно думал Ондриш. — И постепенно она привыкнет. Агата привыкнет, не будет больше терзаться чувством вины перед отцом. Нас увидят вместе раз, другой, люди сначала начнут шептаться да сплетничать, а потом привыкнут. Да и старый Маленец — будет сопротивляться, грозить, клясть… а под конец привыкнет и он».

Ондриш прял свое будущее легко, как нитку, которая не порвется, не заузлится.

Чем ближе к городу, тем больше людей двигалось по шоссе.

— Меня прихватите! — крикнул им смуглый молодец.

— Так садись! — смеясь, отвечал ему Фердо, сильнее нажимая на педали.

— Да это — Ферко Балаж! — воскликнул Ондриш.

Они с трудом его узнали. Цыган был чисто вымыт, хорошо одет, а главное — без скрипки. Поэтому облик его был как-то неполон.

— Мы идем! — поравнявшись с ним, крикнул Ондриш, многозначительно и воинственно подняв над головой сжатый кулак.

— Идем! — повторили ребята за ним.

Всех охватило до сей поры не изведанное радостное настроение.

С окраины города, там, где шоссе разделялось на два рукава, увидели впереди большое скопление людей. Многоглавая пестрая толпа шевелилась, меняла формы, слышались команды, люди переходили с места на место, собирались группами, а впереди мелькали яркие рубашки — ага, это дети бегают, строятся в ряд, визжат. За ними длинным хвостом протянулась черная колонна взрослых.

А теперь впереди всех двумя длинными рядами выдвинулись велосипедисты. Будто разом зацвело на шоссе поле маков — колеса и рули велосипедов были украшены лентами.