Петер Илемницкий - Избранное

— Нет, право, не по-божески это! — помолчав, повторила Балентка.

— Забастовку не объявишь с бухты-барахты. Думается, и то нехорошо, что в это дело встрял секретарь Дуда.

— Который это?

— Да тот, из города. Профсоюзный секретарь.

— А почему?

— Сдается мне, он действует на собственный страх и риск. Услыхал, что несколько батраков жаловались на низкую оплату, и уже явился устраивать забастовку. Но так не делается! Что такое — одно имение? Вот если б вся Словакия, все свекловичные области поднялись — тогда успех был бы обеспечен, а так что?

Балентку это задело.

— А почему нельзя бастовать в одном имении? Может, мы бы и победили? А нет — так хоть помещику бы насолили малость.

— В этом нет никакого смысла. Что такое один помещик? И потом… он попросту наймет новых работников и нагонит все упущенное. И может, эти новые рабочие обошлись бы ему даже дешевле.

— Ты сегодня какой-то совсем другой, — упрекнула мать.

— Почему? — удивился Марек. — Что я против забастовки? Да, против, и буду против! Ведь уж когда подписывали новые коллективные договоры, было известно, что плата снижается. Поэтому забастовку можно было готовить давно… и в широком масштабе. Кто знает, почему тогда об этом не подумали. А теперь поздно. И одно имение ничего не значит.

От работы и гнева краска бросилась в лицо Балентки.

— Того и гляди, будут драть шкуру за пять крон, — заметила она.

— И будут. Люди за целый год гроша не видят, вот и будут хоть за пятерку, коли на то пошло. Не захотят одни — найдутся другие. Мало их болтается без работы? Несколько лет назад, кажется в двадцать пятом году, в Словакии на сахарной свекле была занята семьдесят одна тысяча человек, а теперь всего двенадцать тысяч. Читал я такую статистику.

— Ужасно! — сказала Балентка, удивленно раскрыв глаза. — И как ты все помнишь…

Время клонилось к полудню. День был теплый и ясный. Солнечное сияние разливалось по широкому простору, медовое и сладкое, под солнцем на глазах подрастали злаки, а свекла раскидывала пучки своих сочных молодых листков.

А Балентка все не могла забыть субботу, когда сезонникам выплачивали скудное жалованье, их робкое недовольство, несколько выкриков, которые раздались уже за воротами, так что их не мог услыхать Ержабек.

«Как бараны, — подумала она, — но Марек прав. Нельзя прямо так… ни с того ни с сего и вдруг — забастовка. Всех бы задавили».

Неподалеку от них полевой дорогой возвращался домой Ержабек. Он озирался вокруг, щурясь от солнца, иногда останавливался, а потом стремительно двигался вперед.

«Когда-то было больше свеклы, — вспоминал он. — Прелоги, Долина, Гафкач, Пекло и Болмок — огромные площади… и все свекла, свекла. Даже людей не хватало». Он посмотрел в сторону этих широких полей. Теперь там зеленела рожь.

Помещик давно перестал волноваться оттого, что сахарные заводы с каждым годом сокращают закупку свеклы. Он согласился бы даже на то, чтобы свеклу перерабатывали на сахар только для внутреннего рынка: знал, что потери земледельцев в этой области компенсировались бы при разумной политике поддержки зернового хозяйства. Существуют же пошлины, импортные лицензии, существует скупка отечественного зерна государством… нет, тут помещики ничего не потеряют! Только Гемери вечно опасается, что без сахарной свеклы жизни не будет. «Нездоровая сахарная политика» — вот его слова. Что ж, может быть, и нездоровая для него. И вообще… слишком он щепетильный, все оглядывается направо-налево, хочет быть честным на сто процентов и забывает, что кое-кто называет это иначе. Наша политика чужда ему. Смешно! Как же без политики-то?..

Зато у него, Ержабека, в последнее время голова полна политикой. Его влияние начало возрастать. Теперь вот директор сахарозавода намекнул ему на возможность стать членом правления. С той поры он ходит горделиво и готов драться за интересы сахарной промышленности даже против самого себя.

Успех вскружил ему голову.

Придя домой, он, едва удостоив взглядом жену, спросил:

— Обедать дашь?

— Придется минутку подождать, — тихо отвечала жена, и зрачки ее расширились. — Только мясо доварится. Сейчас будет готово!

Ее давно удивлял резкий тон мужа. В последнее время у нее возникло неприятное ощущение, что муж отдаляется от нее, что между ними пролегла тень, заслонившая долгое течение спокойных и уравновешенных отношений. Она угадывала, что муж ее расправляет крылья для полета в неведомую высь и не скрывает, что она становится обузой для него, так как не умеет приспособиться. Она страдала и молчала, погруженная в свои мысли, без конца вспоминая жизнь во дворах чешских зажиточных крестьян с их атмосферой близости без притворства, пускай немного скупые и суровые, но всегда естественные нравы тех мест, откуда вышли и они с мужем, чтобы купить в Словакии имение и стать помещиками.

Нет, не могла она сжиться со здешней средой. Став женой помещика, вела большое хозяйство, но как-то вслепую, спустя рукава: хозяйство это ее не тешило. Принимала у себя и ходила в гости, через силу переносясь в чуждую ей атмосферу и ожидая одного: когда все это кончится, чтобы можно было наконец вернуться в кухню или в свою любимую комнату со старинной мебелью, привезенной из Чехии, из отцовского дома, где сменялись поколения ее рода.

Теперь она должна изображать великосветскую даму. К этому ее обязывает положение мужа, снедаемого непостижимыми чаяниями и тщеславием.

Она страдает и молчит — и тогда даже горничной Йожине кажется, что госпожа вовсе не злая, только ее преследует тайная скорбь, которая мешает ей найти теплый тон и доброе слово…

Ержабек пообедал, переоделся, и сказал жене:

— Я иду в город. Если что… впрочем, Бланарик сам все знает!

Замечание это обидело жену. «Бланарик все знает!» На него одного полагается муж — не на нее. Проглотив горечь обиды, спросила:

— Вернешься рано?

— К вечеру, думаю, приду. Сам еще не знаю…

Не попрощавшись, он закрыл за собой дверь и легко, будто оставил за плечами всю тяжесть, перебежал через двор. Выйдя из рощи на вольный простор, в ярко зеленевшие поля, глубоко вздохнул.

В городе у него, собственно, нет никакого дела. Ни в объединении хозяев, ни в банке, ни в секретариате партии. Можно, конечно, зайти к окружному начальнику, потолковать о субботнем волнении батраков. Не мешало бы что-нибудь предпринять насчет Дуды, этого секретаря голодранцев, чтоб не будоражил людей… Впрочем, с начальником он встретится где-нибудь в кафе.

Над городом, как гигантские кулисы, двигались позолоченные облака. Широкие поля дышали теплом. Свекла высунула сочные листики — видно, дождь помог. Рядки бежали вдаль, как нити зеленых бус. Взгляд Ержабека скользил вдоль них, а мысли опять вернулись к тому, что составляло всю его жизнь: к свекле.