Петер Илемницкий - Избранное

— Наедимся, напьемся, оденемся — и разом все склады очистятся. А работы будет… ой-ой-ой!

— Правильно! — дружно поддержали все.

— Фабрики нам добровольно не отдадут, за это надо драться! Всем нам!

Ковач слушал необычайно внимательно, ловил каждое слово. Как кошка перед мышиной норкой, подстерегал он, чтоб кто-нибудь высказал мысль, которая давно словно свинцом заполняла его голову, давила на сердце, не давала спать. Но не дождался. Кровь его вскипела, когда он понял, что все поражены слепотой и не видят единственной причины своей беды.

— Товарищи, — вырвалось тогда из его груди, — это все — машины! Вы вот все — капиталисты, фабрики и бог знает что еще… а о машинах не говорите!

Он оттолкнулся от стены, мотнул головой, будто хотел порвать все нити, связывающие его с этой бранчливой компанией, и ушел раскачивающейся походкой.

«Все они слепы и глухи, как старый пес, — беспричинно злился он. — Надо, мол, бороться сообща… А дальше что? Вот если б машина, правда, из тумана была, чтоб дунуть на нее — и разлетится. Трепачи! Все умничают, воображают, что мир спасут… Фигу с маслом они спасут!.. Нынче каждый сам себя выручай. Только сам — на свой страх…»

Что-то блеснуло перед ним. Оглянулся — позади пустынный тротуар, впереди бежит служанка с кувшином. Ковач нагнулся, поднял блестящий предмет — и в следующее мгновение он уже медленно шагал дальше, удерживаясь всеми силами, чтоб не выдать свою радость возгласом.

Рука его сжимала десятикроновую монету.

На всякий случай Ковач завернул в ближайший переулок и вышел за город. Только здесь, в поле, он вытянул руку и разжал кулак. Большая блестящая монета сверкала на его ладони. И вдруг… Монета словно исчезла, — Ковач видел теперь только свою огромную руку, твердую и черную, немытую, не нужную, которая месяцами болталась сбоку и не могла заработать ни гроша. Сейчас в ней лежит монета, посторонний предмет, не имеющий никакого отношения к этой руке; монета — случайность, которая могла выпасть на долю любого из жителей города с десятитысячным населением. Радость ушла.

Захотелось швырнуть деньги наземь — закрыть глаза и швырнуть, чтоб не видеть, куда они упадут, чтоб уж никто больше не нашел их, чтоб остаться одному со своими медвежьими лапами.

Потом по лицу его пробежала короткая задумчивая усмешка, ладонь сомкнулась, и монета исчезла в кармане.

Ковач побрел к дому. Закат уже догорал, за ним по пятам наползал бледный вечер.

— Сегодня… Сегодня покончим…

Он даже не замечал, что разговаривает сам с собой. Прошел, почти пробежал полевыми дорогами к другой окраине города, к своей лачуге около рабочего поселка. Жена и дети, наверное, уже спят. Стараясь все же, чтоб жена не заметила, он тихонько отворил дверь сарая и впотьмах нашарил топор. Тот был всажен в колоду, и Ковач мигом нашел его, спрятал под пиджак и, не закрывая двери, чтоб не визжала, снова вышел в поле. Поблизости от поместья Ержабека засунул топор в стог соломы. Потом вернулся в город и ввалился в трактир.

Там сидело несколько незнакомых ему мужчин в компании с накрашенной женщиной. Кто-нибудь из них то и дело вставал, подходил к граммофону, менял пластинки и иголки. Все были пьяны: кричали, разливали вино по столу и непристойно шутили. Пьяные так шумели, что лишь обрывками можно было разобрать хрипение граммофона, который наигрывал чешскую песенку:

Гуляки кое-как уловили мелодию и, подпирая грубым басом визгливый женский голос, подтягивали:

Время неслось, как резвый жеребенок. Ковач допил последнюю стопку. Паленка ударила ему в голову и ноги. Упираясь руками в стол, он тяжело поднялся, заплатил хозяину десять крон и отправился в поле. Быстро миновал мост, перекинутый над рекой, неподалеку от трактира. Под мостом стояла загнивающая мертвая вода, берега были затянуты илом и отходами сахарозавода. В тихую гладь врезался тонкий серп месяца.

Ковач пылал факелом. Он едва владел ослабевшими ногами, голова готова была лопнуть, но какой-то странный внутренний вихрь гнал его с такой силой, что он вскоре оказался возле стога соломы, один-одинешенек во всем необъятном просторе полей. «Каждый должен сам… каждый…» — гудело у него в подсознании, когда он отыскал топор и зашагал к имению. Шел, размахивая топором, потом взвесил его в руке, короткая усмешка прозмеилась по его губам, ноздри раздулись, будто чуя запах теплой крови: «Каждый сам… сам!..»

Роща стояла черная и тихая. Ковач свернул с дороги, продрался сквозь заросли акаций и, обойдя имение, остановился, прислушиваясь. Все тонуло в густой тишине. Здесь, в конце имения, около силосных ям и дровяных сараев, не слышалось ни мирного дыхания коров, ни мычания телят, — сюда не залетал ни малейший звук, который мог бы поколебать безумную решимость Ковача.

Он недолго думал. Подошел к низенькой калитке — она оказалась запертой. Выругался, поковырял замок топором, но взламывать не стал. «Еще услышат треск», — подумал. Размахнувшись, перебросил топор через ограду и сам перепрыгнул следом. Поднял топор с земли, постоял, прислушался. Озеро тишины не дрогнуло.

Ковач сделал несколько шагов. Рассыпанная по земле солома заглушала их звук. «Нельзя тут долго околачиваться», — решил он и осторожно прокрался к сараю.

Под навесом сарая были сложены плуги и бороны, оглобли нескольких телег торчали вверх, грозя опасностью. Все знакомо, все — как прежде, вот несколько старых бочек, сломанных старых колес, а там, в углу, в дальнем конце огромного сарая — запыленная молотилка.

Взор Ковача будто застлала густая завеса: он всматривался, пытаясь проникнуть сквозь тьму, и…

Ага, вот он! Молодой месяц разорвал тучу, лучи его скользнули во двор и упали на черную машину у сарая. Ковач вздрогнул, подскочил к трактору. Ему хотелось схватить его, как человека, за горло, сдавить, швырнуть наземь, прижать коленом и душить, но трактор молчал, неподвижный, будто выжидая, черный тяжелый капот мотора походил на угрюмую морду злого бульдога.

Одним взглядом, злобным и ненавидящим, окинул Ковач трактор; топор взвился над головой и мощно обрушился на рулевое колесо. Оно покосилось; еще удар, второй, третий — согнулась рулевая колонка. Ковача оглушил гнев и безумная радость первого успеха. Топор взлетал над головой и с сухим треском падал на рычаги. Бух! — скривилась педаль сцепления, бух-бух! — отлетела рукоятка скоростей. Раз-два! Двух тяжелых ударов хватило, чтоб скрутить и вывернуть педаль акселератора…

Дикий вихрь бушевал в душе Ковача, не давая опомниться. Ковач был ослеплен бешеной страстью убийцы, который зверски расправляется с врагом, убивает не одним ударом, — Ковач по частям крушил воплощение своего несчастья, нанося удар за ударом мнимой причине своего отчаяния.