Петер Илемницкий - Избранное

Путь Ковача вел к смерти, а им так хотелось жить.

И странная вещь: с трактором, с неживым предметом, способным убивать жизнь, встретился и Петер Звара.

Он шел из города, приодевшийся и радостный; июньский день сверкал драгоценным камнем. Петер только что сдал экзамены на аттестат зрелости. Он спешил домой с таким чувством, будто его подгоняет веселый, буйный ветер — то были радость и удовлетворение от хороших результатов экзаменов.

Петер стал взрослым.

Перед ним открывались двери в жизнь. Жизнь была широкой, сладкой, полной силы. Жизнь раскинулась, как эти богатые поля, которым нет конца-края. Жизнь позовет — и Петер пойдет на ее зов, чтобы приобщиться труду, радости, красоте — жизнь позовет, и Петер пойдет…

Позовет ли жизнь?

Откуда взялся этот подозрительный вопрос? Откуда излился он потоком черной, раскаленной лавы в радость этого неповторимого дня?

Позовет ли жизнь?

Позовет ли она Петера Звару, взрослого человека с аттестатом в кармане?

Вдалеке, в стороне от шоссе, там, где проселочная дорога вела к роще, с противным однообразием залаял трактор. От того стога соломы, в котором еще недавно прятал свой штирийский топор Ковач, медленно и упрямо, подобно черному бульдогу, двигалась машина, тащила на цепях два воза с соломой. Трактор слегка раскачивался, он дергался и злился, но шел вперед, шумный и ворчливый, преодолевая неровности дороги.

Петер остановился и постоял, глядя на злобную машину. А кругом лежали поля, зеленые поля, окропленные дождем и человеческим потом, поля, пьющие жизненные соки людей — поля и люди, великий круговорот сил, переливающихся из человека в землю и из земли в человека, иссякающих и снова возрождающихся из таинственных, извечных источников. Люди принимают дары этой земли и ей же выплачивают свой долг: от каждого из них что-то остается в тучной земле, чтоб течение жизни могло и вечно растекаться, подобно теплым порывам ветра.

Смотрел Петер — нет, не шоколадная земля лежит перед ним: это лежит гигантский загорелый человек, бессильно раскинувший руки и ноги на все четыре стороны света; лежит перед ним батрак Ковач, который всю свою жизнь отдал этой земле. А по нему, по его бокам, по бедрам, по узловатым мышцам, покачиваясь, ползет трактор, крушит его острыми зубьями колес, вдавливает в рыхлую землю и смешивает с ней, перемалывает в однородную массу два элемента, названия которых надо забыть…

Ковач был сильный человек — он горы мог перекопать и перенести на другое место. Трактор прошел по нему и раздавил его, не глядя на протест раскинутых рук, не внемля зову жизни, который звучал ведь и для Ковача.

Петер стал взрослым; в его сознании розовеют зеленые горизонты, он заглянул за завесу жизни. Он уже начал понимать ее, он знал бы, как ухватить ее за рога и подчинить себе. Есть у Петера мандат, дающий право выйти на арену, но…

Позовет ли его жизнь?

Мир болен кризисом. Уже несколько лет кризис прокатывается по земле, одним взмахом останавливает фабрики, другим душит рабочих, парализуя их силы, третьим давит крестьян. Все он подмял под себя, — все вбито, вдавлено в землю; оглянись вокруг — не увидишь ничего. Мы попали в яму, и не выбраться нам. Какой-то бессмысленный муравейник, трагическое сумасшествие, ядовитый, не пригодный для дыхания воздух, слепота, тьма среди бела дня.

Люди работают — и не знают, для кого.

Люди не работают — хотя было бы для кого.

Люди учатся — и не знают, что с ними станется.

Кризис наваливается, как трактор, пригибает к земле миллионы людей, он ползет, не останавливается. Он не останавливается, — не остановится и перед Петером, так же, как не остановился перед его товарищами, выпускниками прошлого года.

Тогда к чему все это?

Какой странный день — конец и начало. Конец известен: восемь классов гимназии подтверждены высокопарным свидетельством; но начало… начало — уравнение с одним-единственным неизвестным, и решить его не поможет даже аттестат зрелости.

Трактор с возами соломы тарахтел уже далеко, скрываясь за «Рощей», но Петеру кажется, что это не трактор — это ненасытный хищник, безобразное чудовище, оно то удаляется, то возвращается снова, чтоб душить, давить, пожирать человеческие ростки несчастной эпохи; это сам кризис, который, может быть, поглотит и его, как поглотил уже сотни тысяч, как недавно поглотил Ковача…

У Петера в кармане аттестат, а впереди испорченный день.

«Моя мама верит, что теперь нам будет легче, но я что-то боюсь…» Так, именно так сказал ему Вавро, сдав выпускные экзамены. Он как бы повторил слова отца Петера, который недавно как-то вздохнул: «Право, парень, не знаю, что из тебя выйдет. Устроишься ли где-нибудь…»

У них в карманах аттестаты, — но они в яме.

Петер прибавил шагу. Надо поскорей домой, порадовать отца с матерью, стряхнуть с себя настроение последнего экзамена и сегодня же вечером вернуться в город на прощальную встречу преподавателей и одноклассников.

Боже мой — одноклассники мои! Вот и конец пришел… Отсидели мы свое время на парте, время дружбы и любви, надышались воздухом школьного двора, привыкли к добровольным узам, и сегодня их надо расторгнуть. О, сверкающий клинок последнего дня, о, растрепанные обрывки былых уз, о, робкие шаги новой, незнакомой походки!

Когда Петер вернулся в город, у летнего ресторана его ждал Вавро Клат. Он уже не в черном костюме, который одолжил для торжества вручения аттестатов, он снова в своем ветхом пиджачке и уже встречает Петера грустной улыбкой.

— Я, пожалуй, уйду домой, — сказал он. — Здесь мне будет не по себе. Все вы будете хорошо одеты, у всех будут деньги, а я? Смотри! — Он раскрыл ладонь, на которой блеснула монета в пять крон. — Вот все, что я смог достать…

— Брось болтать глупости, пойдем! — Петер взял его за плечи. — Я тоже не могу сорить деньгами, у меня не намного больше. Неужто и не попрощаешься?

— С тобой мне прощаться нечего, думаю, мы часто будем встречаться… А с остальными я простился еще в школе. Нет, право, не пойду!

— Что с тобой? И почему тебя смущает твой старый пиджак? Это ведь не банкет, просто соберемся!.. Придет, кто хочет. Девушек не будет, профессоров, думаю, немного… Пойдем!

Подошел Барна.

— Не хочет идти! — в шутку жалобным тоном воскликнул Петер. — Пан профессор, Вавро не хочет идти, а без него и я не пойду!

— И я! — решил Барна, приятельски обнял Вавро и увлек его за собой, уговаривая: — Не дури, пойдем, будешь среди своих!

«Не дури, будешь» — это решило дело. Впервые профессор обращался к Вавро на «ты»! Как он еще сказал? Ах да — «будешь среди своих»…

Вавро сдался. Вместе со своим профессором он и Петер вошли в сад ресторана. У входа им встретились два преподавателя — те уже уходили.