Петер Илемницкий - Избранное

Несколько выпускников вскочили из-за стола и побежали к Барне с вопросом:

— А остальные преподаватели не придут?

— Некоторые просили меня извиниться перед вами, — как умел, успокоил Барна разочарованных юношей.

Его хотели усадить во главе длинного стола, но Барна отказался и сел рядом с Вавро и Петером, где место нашлось. Завязалось дружное веселье. Эмиль, нарядный и восторженный, сбегал во внутреннее помещение и скоро вернулся с официантом, тот нес целых три литра золотистого вина.

— Ваше здоровье! — кричали юноши, вставали, чокались, обнимались, хохотали…

— Пейте до дна! До дна! — крикнул Эмиль, уже слегка захмелев.

Это было неприятно Барне, он сказал Эмилю:

— Пан Ержабек, право… не нужно было столько вина. Это излишне!

— Пан Ержабек! — насмешливо повторил кто-то.

— Слышишь?

— Хо-хо-хо-х-о-о!

— Теперь уж к вам иначе не будут обращаться, — улыбнулся Барна. — С этих пор вы уже господа, ничего не попишешь!

Рассыпался смех, загрохотали стулья — все опять поднялись, стали чокаться, иронизируя сами над собой:

— Так выпьем же, господа!

— Теперь тебя уж и Аранка иначе не назовет, — убеждал кто-то Эмиля.

Тот выпрямился, выпятил грудь колесом и отпарировал:

— Что ты там болтаешь! Мне-то лучше знать…

Тотчас раздались голоса:

— Кстати, почему девочки не пришли?

— А как они сдали?

— Говорят, Аранка — еле-еле.

— Да брось!

— Чего зря болтаешь…

Эмиль подливал вина.

На другом конце стола запели:

Барна нахмурился было, но не сказал ни слова, постарался скрыть, что эта песня ему неприятна. Он думал: «Боже меня сохрани испортить им настроение своими причудами!» — и ему даже удалось улыбнуться поющим, подбодрить их.

Петер и Вавро, сидевшие с ним рядом, были молчаливы; веселье опьяневших товарищей их не заражало. Оба подметили, как нахмурился Барна, и они, не сговариваясь, объединенные лишь общим таинственным волнением мысли, спросили сами себя: «В чем дело? Почему и тогда, когда его в классе просили продиктовать слова этой песни, он всячески старался уклониться?»

Общество распалось на несколько групп, каждая из них развлекалась по-своему — так им свободнее было отдаться перекипавшей в них радости.

Вавро не удержался, близко наклонился к Барне и спросил:

— Пан профессор… отчего вы нахмурились? И почему вы тогда, в классе, не хотели диктовать эту песню? Почему вы были тогда такой… странный?

Несчастный мальчик! Он сам кладет голову под топор… Должен ли Барна открыть ему, что тогда он словно стоял над пропастью, что юность и судьбы этих молодых людей представились ему зажатыми между жерновами несправедливой эпохи, что видел он страшное, кровавое волнение молодых умов, их розовые надежды, их жажду жизни и сопоставлял это с неотвратимой необходимостью прозябать? Должен ли он сказать этому мальчику, что в те минуты, когда от него хотели услышать пустую, наивную песенку, — он видел только его, Вавро Клата, тысячи Вавро Клатов, груды прошений, покрывающиеся пылью в отделах личного состава центральных учреждений, ощущал тяжесть бесконечных дней, когда неизвестность глушит каждую мысль, каждую улыбку — до тех пор, пока не придут отрицательные ответы? Сказать ли ему все это?

— Так бывает со всякой песенкой, — уклончиво ответил профессор. — Пока она новая, она нравится. Но в десятый раз, — надоедает.

Когда песня была допета и на минуту воцарилось молчание, Барна спросил:

— Что вы будете делать после каникул? Не все еще мне рассказали… Теперь у вас прибавится забот…

— Мои заботы уже позади, — махнул рукой Эмиль, отвечая Барне. — Меня примут в колледж имени Швеглы, это уже точно.

— И я!

— Я тоже!

— Ну… я пока не записался в колледж, но учиться буду! — звучало со всех сторон.

Молчали только Вавро с Петером и еще двое-трое. И Барна их не спрашивал. Довольно долго сидели они молча, потом Вавро сам заговорил:

— Я давно подумываю об учительстве…

— И я! — подхватил Петер. — Мы еще в прошлом году говорили об этом с Вавро.

— Вот этого я вам желаю всей душой, мальчики. Учительство — одна из самых прекрасных профессий… а для меня так и самая прекрасная!

Веселье продолжалось в нескольких направлениях. Вечер был тихий и теплый, полный дурманящих запахов и сладостных предчувствий. Сквозь сеть дикого винограда, вьющегося по стене, на столы падал свет лампочек, пронизывая листву, заставляя вспыхивать в золоте вина сверкающие слезинки. В этом трепетном свете упоительнее зазвучало танго. Кое-кто из посетителей ресторана начал танцевать, молча наслаждаясь плавными движениями; на плечо одной из дам села большая ночная бабочка — и не улетела, даже когда танец закончился. Несколько выпускников ушли, другие танцевали с тихим удовольствием. Оставшиеся за столом затянули песню.

— Ну, всего вам доброго, ребята! — встал из-за стола Барна. — Мне пора идти.

Его не очень удерживали. Сами чувствовали: в этом нет смысла, прощальный вечер вышел совсем не таким, как они себе представляли. Все, что они покидали, — серые школьные коридоры, серые будни, — было уже так далеко, в сознание их вторгались уже новые потоки забот и интересов, у каждого свои; восемь лет они понимали друг друга, а теперь будто стояли на разных берегах. Собрались на прощанье — и сразу поняли, что, собственно, простились-то раньше, уже расстались, и перед ними — различные пути…

Не удерживали никого.

Петер тоже встал:

— Пан профессор, разрешите нам проводить вас?

И снова втроем вышли на улицу. Она была тихая, темная, лишь кое-где над ней склонялись дуги фонарей. Ветвистые каштаны расстилали по земле густую тень. Удаляющийся шум ресторана замирал в сумраке ночи; а потом над оградами садов, над крышами ближних домов звонкой рекой разлилось несколько голосов:

Старинная студенческая песня! Долго, долго звенела она в глубокой ночной тишине, а когда отзвенела — осталась лишь неизведанная, таинственная ширь, остался мир, полный манящего зова, осталось молодое жадное сердце, бьющееся навстречу этому зову, осталась мечта о чуде.

Они дошли до окраины города. И хотя всю дорогу мало говорили — теперь слова совсем застряли в горле.

— Ну, этак мы простоим до утра, — пошутил наконец Барна. — Прекрасная ночь! Ах, если б не надо было прощаться!..

Тяжело было Вавро Клату. Навалилась на него гигантская глыба неизвестности, тоска зародилась, страх перед тем, что ждет впереди. Слова так и рвались с языка, но он проглатывал их, не решаясь задать вопрос, терзавший его все время.