Петер Илемницкий - Избранное

— Что они в первую очередь учитывают образование, но примут в расчет и условия жизни кандидатов. Он был очень приветливый, внимательный, хорошо меня выслушал, так что, может, что-нибудь да получится…

Вавро отнюдь не был в восторге от этой вести.

— Вы сказали — двадцать заявлений? Откуда? От кого? Двадцать кандидатов на одно место помощника учителя!

Мгновенно мысль его метнулась к Петеру Зваре — он снова, будто наяву, увидел Петера напротив себя, за столом, и будто долгий, грустный, укоризненный взгляд товарища проникает в самую глубину его, Вавро, совести; и будто видится во взгляде этом, как истекает кровью их давняя дружба…

«Вот как, ты тоже подал заявление, — будто услышал он далекий голос Петера. — Хочешь стать учителем в нашей деревне, да? Что ж, хорошо, будь им! Из окон школы будешь видеть, как я в заплатанных штанах иду в поле, вывожу навоз, щелкаю кнутом, пожалуйста… я не сержусь. Только не знаю, как сделать, чтоб школьный совет предпочел тебя мне, жителю нашей деревни… Если б мог, я бы помог тебе, но как… право, не знаю…»

Будто в тягостном сне ощущал себя Вавро. То лишь шептало что-то в потаенном уголке его души, то незримая чья-то рука касалась больной совести, — но это сокрушило его, подкосило, сбило с ног.

«Я не хотел, Петер, прости! Я забыл, что…»

Ах, нет! Этого не могло быть. Забыть лучшего друга, забыть и драться именно с ним за единственный кусок хлеба?

Вавро молчит, а глаза его — два колодца, наполненные страданием. Слышишь, что говорит твой друг Петер: «Если б мог, я помог бы тебе…» А Вавро? О чем он думал, когда писал заявление? Зашел ли хоть к Петеру спросить? Зашел к нему рассказать о своем плане, узнать, не думает ли и Петер об этом месте? И каково ему будет, если на самом деле станет учителем у них в деревне и встретится с Петером, оставшимся ни с чем?

— Мама, я хочу забрать назад свое заявление, — бросил он сразу изменившимся голосом. — Заберу и подам в другое место…

— Что ты, несчастный мальчик! — Мать даже за стол ухватилась, чтоб не упасть. — Что ты?! Теперь, когда я уже поговорила со священником, ты хочешь отказаться? Почему?

— Почему?..

Вавро и сам надолго задумался над этим вопросом.

Открыть матери подлинную причину своей мгновенной вспышки? Сказать ей: мне больно оттого, что я изменил дружбе? Сказать ей, что у Петера гораздо больше шансов и прав на это место? Она не поймет его, не поймет, насколько серьезна причина, побудившая его так решить.

— Да говори же!.. — настаивала мать.

— Не думаю, что выберут именно меня, — он впервые выразил сомнение перед матерью, которая до сих пор жила в радостном предчувствии новой жизни. — Вы сами говорите, что там у них двадцать заявлений… Тут, право, слаба надежда на успех…

— Дурачок, — стала она утешать сына, погладила по голове. — А вдруг именно тебе и выпадет счастье!

Ее теплый, любящий тон не мог разогнать сомнений и тоски Вавро.

Последнюю неделю перед выборами Вавро словно жгли на раскаленных углях. Все раздражало, беспокоило, отталкивало, за что ни возьмись; раскроет книгу — не слова, а отдельные буквы кружатся в дикой пляске, он не понимал их смысла, и единственным, что еще сохраняло какую-то связность, были его расшатавшиеся мысли, а они всегда приводили к одному и тому же — к Петеру.

Сколько раз за эту неделю порывался Вавро уйти из опостылевшей комнатушки, побежать полями в деревню, схватить Петера за руку и одним духом выпалить и извинение и просьбу: «Прости! Прости!» Но тотчас приходило соображение, что он ведь ничего не знает о Петере, может быть, тот и не подавал заявления, может быть, ищет работы в другом месте, а то решил избрать другую профессию…

Вавро мучило, что они ни разу не встретились во время каникул, и он теперь опасался: сможет ли их горячая верная дружба развеять холодную тень, которая, казалось ему, ляжет между ними в воскресенье.

Ах, как труден был этот путь в воскресенье! Вавро шел по белому шоссе, и каждый шаг жег его, будто то было не шоссе, а поток расплавленной лавы. Жидкие молодые акации, обломанные и жалкие, провожали его от города до самой деревни. Ветер перебирал их редкие верхушки, и они слабенько трепетали. Совершенно так же в памяти Вавро трепетал отзвук материнских слов, которыми она напутствовала сына:

— Ну, иди теперь, иди. И желаю тебе большого счастья! Возвращайся с удачей!

Она пыталась улыбнуться, но Вавро заметил, как в глазах ее что-то дрогнуло, как в их глубине промелькнула тень — тень птицы, что впервые летит незнакомым путем и ищет, где бы отдохнуть.

«Желаю тебе большого счастья…»

А если он вернется ни с чем? Ведь, боже мой, Вавро почти решился в последнюю минуту отказаться от места, если узнает, что и Петер участвует в конкурсе. Он решился — и нет, он распят на мученическом кресте. Одной рукой он тянется к другу, хочет крикнуть ему: «Прости, я чуть не забыл, но я отказываюсь!» — другую простер к матери, которая долгие годы скребла чужие полы и стирала, изо дня в день вынося капризы новых и новых хозяек, утешая себя единственной мыслью, придающей ей силы: «Когда Вавро доучится, и мне станет легче!»

Ах, как страдаешь на этом кресте! Теряют силы распятые руки…

Уже от самой околицы деревня явилась ему в праздничном виде. Конец августа был теплый и влажный, дожди охладили жаркие дни. Все в деревне было аккуратно и чисто, все отдыхало, как после купели.

На площади перед церковью, в тени пышных акаций и пузатой колокольни, стояла кучка крестьян. Вавро остановился неподалеку от них; с интересом оглядывал он соседние дворы, поднял голову, чтоб осмотреть колокольню — словно чужестранец, который никогда тут не бывал и не знает, где лучше провести время в незнакомом месте. Но Вавро давно знает этот пыльный треугольник, образующий центр деревни, давно знает и колокольню, и саму церковь с прилегающим к ней домом священника, утопающим в кустах роз, — давно он все здесь знает, но сегодня, право, и знать бы не хотел…

Он смотрит — и не видит, не воспринимает ничего, зато слушает, стараясь уловить обрывки разговоров крестьян. А они похваливают хорошую погоду, обращая взгляды туда, где за рядом домов, за зелеными садами буйствуют на полях сочные листья свеклы; крестьяне кивают головой, и у каждого на лице разлито довольство.

Потом кто-то из них обернулся к дому священника, и Вавро, прислонившийся к старой акации, услышал такой разговор:

— Как-то там сегодня…

— …лишь бы дельного выбрали…

— Говорят, много их…

— Лучшего бы надо…

— …да уж выберут…

— Наверное, Звары сынка…

— Да ну его!

— …а почему не из своих?

Вавро показалось, будто последние слова адресованы прямо ему. Он внутренне содрогнулся, что-то обожгло его, потом ударило. И правда — почему не из своих? Но что же тогда делать ему? И где такое место, где он — свой?