Петер Илемницкий - Избранное

Но сомкнута эта рука, сжата в кулак, — и Вавро, и все те люди на перекрестках города, миллионы людей на городских перекрестках всего мира, в отчаянии рвутся вперед, обгоняют друг друга, пытаются муравьями проползти в сжатую ладонь жизни, в которой они чуют кусок сахару…

Вавро редко выходил в город, но всегда на перекрестках было людно. Иногда он встречал здесь и Марека и, задержавшись поговорить с ним, спрашивал:

— Ничего?

— Ничего! — встряхивал Марек головой. И молча устремлял взор в пространство.

Давно минули весенние дни, которые вроде бы обещали работу. Ложной оказалась весть, будто ожили стройки, неправдой было, что работы прибавилось. Этот год проходил, как и прошлый, и надежду, взращенную солнечными весенними днями, затуманила дремотность золотой осени. По мере того как уходило время, скупее становились разговоры людей на перекрестках. Ожидали зиму, — а эта могла быть только худшей из всех прошедших.

— В горах все же лучше… — считали одни.

— С чего бы? У них там одна картошка.

— А у тебя она есть? И картофелины-то не найдется!

— Ну, что ж…

— Сидеть нам голодным, что в горах, что в долине.

— У них там хоть дрова есть, кругом лес.

— Это верно. У нас одна солома. А что это за топливо!

— Горцы голодные, так хоть в тепле сидят…

— Вот видишь!

Холодные ветры продували ветхие пиджаки. Холодные ветры замораживали мысли и отвагу.

И для Марека весна и лето пролетели, будто подул и улегся ветер.

Чем была весна для него? Подняться бы ему, ожить, тряхнуть головой, как кудрявые акации под ветром, зацвести молодой улыбкой, налиться бы соками радости — да не пришлось.

В «Роще» на вершинах деревьев миловались дикие горлицы, в молодых хлебах рябчики выводили целые стайки птенцов, блестящие навозные жуки катили по полевым тропкам свои шарики, в которые упрятали свою любовь, — все, что родилось на этот свет, жило полной мерой; только не люди: только люди были волками друг другу и по-прежнему делили на части свой единый род.

А в природе все задыхалось от избытка жизненного счастья и любви.

Только среди людей было столько несчастных, лишенных любви.

Марек не видел ни весны, ни лета. Все дни были для него одинаково серыми. И только тайно, только против воли, в самом сокровенном изгибе его сознания трепетало что-то, когда он видел Йожину; вот она бежит через двор, вот нагнулась к колодцу, по плечам змеятся беспокойные пряди волос, — а вот улыбнулась ему доверчивыми глазами…

Иногда он подходил к ней, заговаривал. Иногда только смотрел ей вслед — как мы в смутной тоске смотрим вдаль. И казалась она ему тогда прекраснее всех, похожей на дивный мираж в пустыне дней, и отзывалось в нем что-то как далекий призыв невидимой кукушки.

У Балентки всегда хватало работы, и все же она не могла не заметить, что даже после двух-трех слов с Йожиной Марек приходил домой молчаливый и задумчивый. Да и сам Марек порой удивлялся себе. С того дня как он нашел плачущую на бревнах Йожину и утешал ее по-дружески, прошло почти полгода. Йожина успокоилась, излечилась от своего горя, которое так ее тогда скрутило, ожила и снова цвела радостно, пышно, огненным маком.

Раз Балентка видела, как Марек разговаривал на дворе с Йожиной. Когда он потом вошел в дом, она начала с некоторым лукавством:

— Вот уж славная девушка…

Марек помолчал; он уткнулся в газету, но читать не мог.

А Балентка гнула свое:

— Жалко девку-то… Могла бы замуж выйти.

Марек опять ни слова.

Однажды, когда душными стали летние ночи, которые не в силах были рассеять испарения жарких дней, Марек возвращался с собрания. На старых бревнах сидела Йожина. Он ее не заметил: глаза его засыпала звездная пыль ночи, но девушка сама окликнула его.

— Какой ты гордый стал… — укорила.

— Я тебя не видел.

Сел рядом, помолчал.

— Что же ты молчишь? — спросила она его немного погодя, нагибаясь к нему, — прядка ее волос нечаянно пощекотала ему щеку.

— Так. Не хочется говорить.

— Ты грустный, — и она тихонько взяла его за руку.

Он не противился, оставив руку в ее ладонях. По телу его пробежала теплая дрожь, затрепетала душа, словно под сладостным ветром, дурманом овеяло голову и сердце. Он почувствовал себя маленьким, слабым, утратил власть над собой и внезапно, сам не зная, как это случилось, положил закружившуюся голову ей на плечо. Йожина обняла эту голову, прижала к себе, начала тихо перебирать его волосы.

Крупные звезды стояли над ними — белые хризантемы…

Но потом, когда совсем уже одолело его странное головокружение, когда все растеряннее становились движения Йожининых пальцев, перебиравших его чистые волосы, когда ему ясно стало, что сейчас он должен крепко обнять ее, — Марек разом встряхнулся, высвободил голову из ее рук, встал и сказал:

— Доброй ночи… Йожина!

И ушел, не оглядываясь, а она осталась одна, растерянная, заледеневшая.

Прошло лето, осень прокралась в край, подкупая его золотом и медью вянущих листьев. Над перепаханной стерней гуляли влажные ветры, потемнели пышные свекловичные поля. Ясность коротких дней соскальзывала по косым лучам солнца на засыпающую землю. Конец сентября окропил небосвод частым дождем падающих звезд.

— Так мне чего-то жалко, — вздохнула раз Балентка невзначай при Мареке.

— Чего жалко, мама?

— Так…

Она ни за что не призналась бы ему. Но не проходило дня, когда бы она хоть минутку не думала бы о Мареке, о его жизни, прижатой к земле, о его молодости, ободранной и сломленной, как голый стебель, который уже не может цвести. Она думала о нем, и часто о Йожине, думала, как хорошо было бы ее материнскому сердцу увидеть Марека женатым, счастливым… Была бы у него работа, возвращался бы вечером домой, мылся, переодевался, ужинал, разговаривал, читал, играл бы с детьми и улыбался жене, всем вещам в чистой комнате, всем знакомым звукам, которыми оглашается мирный семейный уют. Как было бы хорошо.

«Так мне чего-то жалко», — проронила она, а лучше бы промолчала. Мареку и так было тяжело, его давила необъяснимая тяжесть, он противился ей, боролся, пытаясь стряхнуть ее с себя, — напрасно. Тяжесть была не вне его, она жила в нем, пронизывала каждую клетку молодого тела, гасила все мысли, все порывы.

— Не знаю, что со мной, — признался он как-то Мишо Треске. — Ни о чем не могу как следует думать, и вообще…

— Может, любовь? — с улыбкой глянул на него Мишо.

Будто зажег перед Мареком яркий свет, в котором все сразу стало ясным, понятным и естественным. Конечно, это была любовь, — именно поэтому Марек все силы собрал для протеста, он махнул рукой и неискренне рассмеялся:

— Дурень!

Больше он об этом не заговаривал с Мишо. Боролся с собой, полагаясь на собственные силы, хоть они ему норой изменяли. Но даже в этих случаях Марек умел взять себя в руки и не поддаваться слабости.