Петер Илемницкий - Избранное

Тем более он злился сегодня. Ему хотелось, чтоб она пришла поскорее, — надо было рассказать ей кое-что новое, в нем вспыхнула новая искорка надежды, после стольких разочарований зажегся маленький огонек, теплый, греющий… В таких случаях человек становится нетерпеливым, он должен найти кого-нибудь, с кем можно поделиться частицей своего упования и радости.

Комната уже хорошо натоплена, по теплым стенам прыгали отсветы огня, как сказочные птицы.

Наконец-то! Вавро услыхал звук открываемой входной двери, сухое покашливание матери. Она вошла в кухоньку, сняла заляпанные грязью туфли. Вавро вышел из комнаты, поздоровался с мамой, и она, измученная, усталая, разочарованно протянула:

— Ты даже не затопил?

— Затопил, только в комнате. Там вам будет приятнее. И картошки уже сварил, сейчас пюре будет готово. А вы садитесь, мама, и ни о чем не хлопочите. Я все сам.

— Почты не было?

Боже мой — раньше у нее никогда не было этой заботы! Ей и в голову не приходило, что почта существует и для нее, что когда-нибудь откроется дверь, и почтальон скажет: «Пожалуйста — вам письмо, пани Клатова!» Шли и шли годы, будто исчезая за тихими, черными воротами, но, сколько он помнит, никогда не случалось, чтобы она получила письмо. А теперь вдруг стала любопытной и все спрашивала.

— Почты? Нет, не было, — отвечает Вавро.

Глыба молчания упала между ними.

Нет…

Клатова как в полусне повторяет это очень короткое и злое словечко. Она повторяет его уже больше месяца, каждый день оно у нее на языке, и кажется ей, что словечко это давно должно бы сгладиться, утратить острые грани — как галька, обточенная быстрым течением. Но оно все еще острое, с каждым днем все острее и тверже, с каждым днем ранит ее глубже и болезненнее…

Нет…

Вавро отправил еще три ходатайства о должности учителя — сроки выборов миновали, а это твердое, острое словечко все царапается. Никто не зовет Вавро Клата, никто в нем не нуждается…

Нет…

Слово малое, маленькое, но тяжелое, как величайшее оскорбление и унижение; падая, оно зарывается в землю, выбивает глубокую черную яму, страшную пропасть, и стоит над нею Клатова, бедная поденщица и прачка. Ледяным течением сносит ее в эту черную пасть, и она падает, падает, падает все глубже, и нет помощи, ночь и безнадежная пустота обнимают ее.

Мать вошла в комнату. Вавро накрывал на стол, на нее пахнуло запахом картофельного пюре и жареного лука. Комната дышала теплом. Клатова села за стол, сложила руки на коленях, — две сломанные ветки, — вся она была такая беспомощная, слабая и маленькая — просто кем-то брошенный узелок…

— Сегодня приходили примерять Аранке меховое пальто, — проговорила она словно с другого, далекого берега. — Квассайова говорила: почему бы девочке не одеваться хорошо, раз она зарабатывает…

— Что ж, и зарабатывает, — вырвалось у Вавро. — Только и мы с вами кое-что доплатили за эту шубу!

— Представь — почти за три тысячи крон! Нам бы этих денег хватило чуть не на целый год… ну, на девять месяцев во всяком случае. И это справедливость, боже ты мой!

— Кажется, всюду то же самое, — кивнул Вавро. — Три заявления послал, и никакого ответа. Видно, и там какая-нибудь Аранка под рукой…

Они молча принялись за еду.

Вавро пододвинул к матери крыночку молока.

— А ты почему не пьешь?

— Спасибо. Я не буду.

Он бы с удовольствием выпил молока, но вспомнил, что тогда утром не хватит на кофе, что он должен учитывать каждую каплю. «Я ведь ничего не заработал, — думал он, — значит, и есть не имею права». Эта мысль торчит в нем обломком скалы, глыбой горчайшей соли, которая растворяется и наливает горечью всю его наболевшую душу.

Он чуть не забыл, что с нетерпением ожидал мать только затем, чтобы поделиться с ней своим новым планом.

— Я просматривал газету, которую вы вчера принесли, и там кое-что нашел.

Он развернул перед ней местный еженедельник и показал раздел объявлений.

— Бирнбаум ищет помощника в канцелярию…

— Который Бирнбаум? — спросила мать, заглядывая в газету.

— Экспедитор.

— Помощника в канцелярию? А что это за работа?

— Ну… всякая. Наряды на грузы, да мало ли что. Это уж мне покажут. Я этого не боюсь.

«Я этого не боюсь», — говорит он, а у самого такое ощущение, будто стоит он на скользкой слякоти, на предательской трясине, не имея под ногами твердой почвы, и опереться не на что, и он не решается сделать шаг, который привел бы к цели. Вавро все острее чувствовал, что гимназия не подготовила его ни к чему. Сунула в руки аттестат зрелости, но не дала того, что отличает зрелого человека: способности приступить к работе с необходимым запасом профессиональных навыков. Он обвинял школу несправедливо, но все же обвинял, потому что хотел работать и жить, а он не знал толком, как это делать. «Если б я окончил какую-нибудь профессиональную школу, было бы все иначе, — думалось ему. — Хотя… кто знает, нынче все вывернулось наизнанку».

— Что ж, попробуй, — сказала мать. — Это было бы неплохо. Только об оплате они не упоминают.

— Да. Вряд ли плата высокая.

— Хоть что-нибудь…

Хоть что-нибудь… Она выговорила это совсем тихо, но внутри ее бушевал отчаянный крик: хоть что-нибудь! Хоть маленькую помощь… ведь я уже не могу одна!

— Завтра пошлю заявление, — решил Вавро.

— А не поздно ли? Газета, верно, старая…

— Нет. До десятого октября. А сегодня — третье.

— Попробуй, — повторила мать. — Господи, приходится хвататься за что попало!

В тот вечер Вавро написал просьбу в фирму Бирнбаум. И когда писал, было ему грустно, словно расставался он с чем-то дорогим, со знакомым образом, на который долго смотрел, с той средой, с которой сжился уже, пускай только в воображении. Прощайте, дети, прощайте, льняные волосики, смешные вздернутые носики, прощайте, книги и пособия по методике! Прощайте, мне пора, меня пробудили от сна, а день — холодный, трезвый и сырой.

Мать уже лежала, отдыхая, когда он кончил. Слабый свет керосиновой лампы, отразившись от потолка, медленно стекал на стол, на листок бумаги, исписанный красивым почерком. Вавро смотрит и ничего не видит, лужица желтого света разбрызгалась по сторонам, расплылась перед его глазами в сияющий круг, это уже почти светящаяся неоновая реклама, горящие холодным светом буквы:

Вокруг — мертвая тишина. Так тихо бывает на кладбище, в тени старых каменных надгробий и плакучих ив. Кладбище было в нем самом — он только что похоронил свою давнюю мечту и спел над ней погребальную песнь.

Прощай!

Клатова лежала в постели. Глаза закрыла, но не спала, — по всему ее телу разливалось ощущение слабости и утомления. Хочет заснуть — и не может, мышцы дрожат, в голове кружится вихрь, и она не может уловить ни одной мысли, ни одного связного слова. Ночь. Мощно взмахивает черными гигантскими крылами, холодный ветер срывает и уносит увядшие надежды, как осенний ветер — сухие листья. Ночь — и они одни; ночь без края, без дна, как океан… проси — да некого, зови на помощь — никто не услышит, оглядись кругом — ничего не увидишь, кроме страшной мертвой глубины.