Петер Илемницкий - Избранное

Как это Марек сказал? Зарегистрируйся на бирже… Вавро вскинул руки, как испуганный человек, чтоб защититься.

Биржа?

Опять устрашающий образ: морское дно на невероятной глубине, песчаное дно, где никто не различит отдельных песчинок — биржа и номер, номер без определенного представления и содержания, сливающийся со столбцами остальных сотен тысяч номеров в безумный хоровод бездушных цифр, в которых уже никто не в силах разобраться. И он должен стать номером? Исчезнуть из мира, как заключенный, — просто номер в тюремной камере, как раб, — номер на бескрайних плантациях? Быть выкинутым за борт, как миллионы безработных?

Взмахнул руками Вавро — в глазах его кричал ужас при мысли, что его поглотит какая-нибудь рубрика, всего лишь незаметная струйка в море подобных же рубрик, подобных же человеческих судеб.

Нет! Еще нет! Еще надо ждать и надеяться!

И эта неделя потащилась, как тачка по вязкой дороге. В пространстве времени капля за каплей падали минуты, стучали в сознание Вавро, напоминая, что все, ожидаемое человеком, должно быть куплено ценой опасений и трепета.

— Мама!..

— Что тебе?

В эту неделю — решающую неделю — Вавро пришел к новой мысли, и теперь ее высказал:

— Вы ходили к священнику, но это не помогло. Так что к Бирнбауму не ходите.

— А я и не думала. Захочет — возьмет тебя, а не захочет, тогда уж и не знаю… Боже мой, боже мой, как же мы только…

Она не закончила. Боль камнем встала в горле, не пропуская слова.

Мать в тупике. Ничего не видит, жизнь обступила ее толстыми стенами, высокими, циничными в своем молчании. Пускай кричит, зовет на помощь — никто не отзовется, никто не поможет, только в высокие холодные стены будет, словно в бездонной пропасти, биться ее отчаянный голос, отдаваясь безучастным эхом.

У Вавро еще хватит сил хотя бы на то, чтоб вытянуться, подняться на цыпочки, попытаться заглянуть через стены. Но пропасть слишком глубока, а стены не прозрачны. Он только воображает, будто видит дальше матери, будто в неведомой черной мгле теплится маленький огонек надежды — на самом деле нет ничего, это только его собственная жажда жизни тлеет, выбрасывая временами кроваво-красные искры.

А искры нужны. Октябрь скалил зубы, из его холодеющей пасти дул морозный ветер. Жизнь засыпала, — но что делать тому, кто еще не жил?

Что делать Вавро Клату?

За два дня до срока, когда должен был прийти ответ от Бирнбаума, мать вернулась с работы изнеможенная, измученная заботой.

— Господи, мальчик, мне так плохо… Я уже не справляюсь! Думала я об этом экспедиторе, и вдруг мне пришло в голову, что надо бы тебе пойти туда представиться, показаться им, поговорить…

— В объявлении этого не требовалось, — отвечал Вавро. — Еще подумают, что я навязываюсь.

— Правда, тебе и пойти-то не в чем! Вот чего я испугалась!

— Как? Не понимаю, мама…

— В старом зимнем пальто идти нельзя, что они подумают? А на новое денег нет…

Вавро задумался. Потом встал, открыл шкаф и вытащил свое обтрепанное пальто, кое-где заботливо заштопанное и залатанное, — но все же старое. Они рассмотрели его со всех сторон, но напрасно: и с лица, и с изнанки его коснулись годы, в течение которых оно служило.

— Что делать, — сказал Вавро, и тон его стал равнодушным. — Какое есть, такое и есть. Лучше не станет… Кажется, его уже перешивали и перелицовывали.

— Да, — отвечала мать, будто в этом ее вина.

Еще раз оглядели вещь.

— Хоть воротник бы новый сделать… Этот уже никуда не годится.

— Не успеете, — возразил Вавро, но хотел он сказать совсем другое: он боялся, что мать не сумеет заменить воротник, обтянуть его новой материей, что такую починку может сделать только портной; но тут же он подумал, что и в мыслях не должен касаться этого вопроса, — это означало бы новые непредвиденные траты.

— Лучше всего сюда, думаю, подойдет бархат. Черный бархат. Пожалуй, найдется лоскуток в сундуке.

Вавро еще раз попробовал отговорить ее.

— Да не хлопочите вы, мама. Мне гораздо приятнее, чтоб вы хоть немного отдохнули. Чего зря новую работу придумывать!

— Зря? Как же зря-то? В таком пальто ты и показаться не можешь, нет, нет! Сейчас вот поищу кусочек бархата и завтра починю воротник, хотя б пришлось до полуночи просидеть…

Делать нечего. Она решила, и Вавро перестал возражать.

Была бы хоть погода получше! Еще бы пару теплых осенних дней! Он бы уж согласился, пошел бы представиться Бирнбауму — теперь он признает, что мама права, что это только естественно и незачем об этом специально извещать в объявлении. Но как пойти в старом, школьном еще костюме, из которого он уже порядочно вырос? А спрятать эти короткие рукава под пальто, — тогда на виду будет воротник, потертый до невозможности и пропотевший. Что ни делай — не скроешь свою бедность и нужду, а с нею ничего не выиграешь.

Пришлось ждать.

На другой день вечером Клатова чинила пальто сына.

— А то глянут на воротник, — рассуждала она, медленно и осторожно втыкая иголку, — и мало ли что о тебе подумают. Вид неприятный, а бедностью не оправдаешься. Недаром говорится, что платье делает человека.

Вавро слегка улыбнулся.

— Это только так говорится, на самом деле это неверно.

— Почему же тогда все отдают предпочтение хорошо одетому?

— К сожалению, так. Но и воры ходят в хорошей одежде. Чем больше вор, тем лучше одевается. Нет, платье ничего не говорит о человеке. Наоборот, оно скрывает его, даже самого худшего и никчемного.

Клатова шила, но пальцы ее будто кто-то склеил. За день работы она намучилась, страшно устала. Руки, вынужденные долгое время таскать тяжелые ведра, скрести щеткой полы да стирать в щелочи горы белья, отвыкли держать иголку. Да если б только руки — все тело было, как разбитый корабль, который с утра до вечера швыряют мощные волны, прибивая к ночи в тихий затон, на милосердное ложе дома, — пока не начнется с утра новый прибой.

— Не кажется ли тебе, что тут вот немного морщит? — спросила она сына, показывая место, где нашитый бархат несколько вздулся.

Он это видел, но не хотел ее огорчать.

— Да нет. Хорошо будет.

Мать будто почувствовала, что он кривит душой. Починка воротника ей явно не удалась.

«Если б мне даже пришлось сидеть над ним до полуночи…» — заплясали вчерашние слова в ее утомленном сознании. И сидела бы до полуночи, сидела бы хоть и позже, — да не может, не выдержит — чувствует, сейчас упадет. Волны еще не вынесли разбитый корабль в тихую гавань, к надежному берегу, все еще бьют его, крутят, бросают с бока на бок. Еще не кончено.

Иголка выскользнула из онемевших пальцев, повисла на нитке, раскачиваясь — Клатова опустила шитье на колени.

— Не могу больше, Вавро, не могу… Не докончу сегодня. Все надо спороть — морщит ведь.