Петер Илемницкий - Избранное

— Кому сказал? Кто это посылает? — спросил хозяин; женщины от любопытства рты раскрыли.

— Кто посылает? — Токарик обвел взглядом всех и, прежде чем ответить, кивнул Агате: — Выйди-ка пока!

— Я? Почему это? — засмеялась девушка.

— Иди, иди! Потом узнаешь, — настаивал Токарик.

— Не расспрашивай да ступай, коли велят! — оборвал дочь Маленец.

Из горницы Агата вышла, но встала за дверью, приникнув к ней, чтоб не пропустить ни словечка.

— Ну, так я вам вот что скажу, — Токарик понизил голос. — Хотите выдать Агату за порядочного человека и крепкого хозяина, так это можно обделать в два счета…

— Что вы говорите! — вырвалось у матери.

— Кто же это может быть? — недоверчиво спросил Маленец. Мясо и сало, завернутые в платок, не выходили у него из головы, призывая к осторожности.

— Филип Филипко…

— А… кха! — Маленцова даже отшатнулась.

А Маленца будто дубинкой по голове ударили — он сел на лавку и весь сгорбился. Потом взял себя в руки, встал, оперся рукой на стол, да так и застыл с вытаращенными глазами.

Что?! От одного он отваживает дочь, а другому такому же отдай? Запрещает ей путаться с Ондришем, а разве этот сумасшедший Филипко не такой же? Разве не хороводится он со всеми этими… крикунами, не звал Маленца Первого мая в город, послушать умных речей? Старый козел — до сорока лет не женился, а теперь разлакомился на молодую! Ишь, какой! Порядочный человек в пятницу пост соблюдает, а ему не стыдно борова заколоть. Да если б еще уверенность была, что это не его, Маленца, боров!

— Говорите же что-нибудь! — подал голос Токарик.

Маленец повел плечом, оторвался от своих черных мыслей и произнес:

— Нет, дядюшка… ничего не выйдет! — и глянул на жену — как она?

Но Маленцова думала иначе. Как мать, она хотела видеть свою дочь хорошо обеспеченной. Надел Ратаев не больше, чем у Филипка, но у Ратаев большая семья, дети, а Филипко — один на родительском хозяйстве. Правда, не скажешь, чтоб он был желанным женихом, сумасшедший малость, и потом… так смешно семенит ножками и иногда чепуху несет — ну, да ведь ко всему привыкнуть можно, а любовью никто сыт не будет; и человек-то в общем неплохой… И, глянув на мужа, Маленцова проговорила:

— Знаете, дядюшка… Такого мы не ждали, не гадали… Но подумать можно. Никогда ведь не знаешь…

— На фигуру не глядите, все это — суета сует, главное — он один на хозяйстве, и…

— Нет, и на фигуру надо глядеть! — раскричался вдруг Маленец. — И на фигуру, и на все! Я вам прямо в глаза скажу: не доверяю я ему, бог его знает, что он за человек, да еще это мясо… Я говорю: не верю ему!

Токарик пытался спасти, что можно:

— Говоришь, он такой да сякой. А я тебе скажу другое: какой ни будь пень, а все за ним тень! Не тебе с ним жить, ты Агату спроси. Она…

— Зря уговариваете, дядюшка, — прервал его Маленец и завернул гостинец обратно в платок. — Агате не к спеху. А мясо ему верните.

Маленцова отобрала подарок у мужа и понесла его в кладовую со словами:

— Не надо так, обидишь человека. А будем колоть свинью — отдадим…

— Такого со мной сроду не бывало, — пробормотал себе под нос Токарик, выходя из дому. — Не украли бы у тебя поросенка, может, ты бы иначе разговаривал. Так что оставайтесь с богом!

Если б Агата не подслушивала у дверей, она ничего бы так и не узнала. Родители молчали, даже мать не потревожила ее ни одним вопросом.

Сегодня, рассказывая обо всем этом Ондришу, девушка увидела, как весело он умеет смеяться.

— Видишь, вот и хорошо, что у вас боровка унесли! Похоже на историю, как цыганка Балажка ходила просить у нотариуса пособия, — не знаешь?

— Право, не помню, — отвечала, улыбаясь, Агата.

— Ну, пошла раз Балажка к нотариусу просить пособия. А чтоб вернее было, украла у речки утку и принесла к нему на кухню в подарок. Только, на беду, украла-то она как раз одну из уток нотариуса, и они признали ее, потому что только у них по всей деревне была такая порода. Ничего, конечно, Балажка не получила, да еще ее арестовали!

— Вот и меня Филипко не получит! — засмеялась Агата.

— Не получит!

В сильных объятиях Ондриша Агата изогнулась, как прутик.

На сахарозаводе закончили ремонт и очистку машин.

Все было в наилучшем порядке.

Вечером, когда механики уходили домой, спускаясь с верхних этажей мимо вычищенных установок — выпарных аппаратов, диффузионной батареи, фильтропрессов, целой шеренги центрифуг, когда они задержались возле гигантского колеса и окинули взглядом все, сверху донизу, все эти безмолвные машины, каждую деталь которых они проверили, исправили и очистили, их охватило такое чувство, будто стоят они перед тем, кто должен дать им ответ, но очень уж долго молчит.

— Теперь только начать, — проронил кто-то из механиков.

— Да.

— Скоро завертится это колесико, — засмеялся молодой монтажник, показывая на исполинское колесо: лишь половина его, да и то не вся, высилась над ними крутой дугой.

— Только, думаю, недолго оно будет крутиться.

— Кампания будет короткой, верно…

— Не больше трех недель.

— Ого!..

— Нет, не больше.

Механики вышли. На широком заводском дворе стояли октябрьские сумерки. Холодно, туман… Небо затянуто тяжелыми, пропитанными влагой тучами. С улицы во двор заглядывало несколько кленов, их вершины курчавились пестрой листвой, ветер ерошил ее. В заднем углу двора, сиротливого и безрадостного, как сама поздняя осень, там, где нет уже никаких строений, над глубокими канавами для свеклы клубились густые клочья тумана. Они спускались сюда с реки, переваливали через высокую ограду и ползли по двору, пересекая сплетения узкоколейки, и снова всплывали вверх.

— Уже и канавы приготовили?

— Конечно. В имениях уже копают свеклу. Того и гляди начнут свозить.

— И крестьяне копают.

— И те…

И действительно, в эти промозглые дни широкие полосы свекловичных полей кишели людьми. Целые отряды мужчин шли в наступление на зеленые ряды; они подкапывали свеклу узкими лопатами и выворачивали из земли. Следом за ними бегали дети батраков и сезонных рабочих, забрызганные грязью, оборванные, посиневшие от холода, подбирали клубни и сносили в кучи. Они ухватывали свеклу за зеленые чубы буйной ботвы и тащили, как отрубленные головы, как военные трофеи своих отцов. Женщины обрубали ботву, очищали корневища от земли, отбрасывали их в сторону.

Кучи свеклы и сочной ботвы росли. Вскоре по глубоким колеям дорог загромыхали тяжелые возы. Погонщики волов приезжали из имений за свеклой, другие отвозили ботву — большие участки поля оставались после них голыми и пустыми.

Ержабек каждый день уходил в поле наблюдать за работой. Ему бы хотелось, чтоб люди работали днем и ночью, чтоб можно было скорее свезти свеклу на завод, рассчитаться и выяснить наконец результаты всего, что он предпринимал в этом году. Он ходил по вязким дорогам, оглядывал обнажившиеся просторы полей, иногда подзывал Бланарика, отдавал ему приказания. Бланарик после этого бегал к работникам и во всю глотку орал до судорог. Крики его неслись вслед уходящему Ержабеку, звенели над ним, утверждая во мнении, что управление его имуществом находится в руках преданного человека.