Петер Илемницкий - Избранное

Наступила осень: утром и вечером по полям бродили холодные туманы. И Марек бродил, как эти туманы, упорно и бесцельно, из имения в город и обратно, полями, на которых все давно отцвело и созрело. Такие они были близки ему, без одуряющих запахов и пьянящих соков, они были, как он: исчерпанные, пустые, на которых вольно разрастался один лишь бурьян. И в его душе голос разума, твердый и горький, разросся могучим бурьяном, заглушая все, что начинало трепетать в нем в минуты слабости.

Однажды воскресным вечером, возвращаясь домой раньше обычного, Марек встретил в «Роще» Йожину. Она подняла голову и посмотрела на верхушки деревьев, словно только для того, чтобы произнести:

— Скоро все листья опадут.

Но не о желтеющих листьях думала она — о Мареке и ждала его.

— Да, — ответил Марек, — вот и снова осень… Что ты тут делаешь?

— Так… Смотрю.

И рассмеялась. Действительно, что могла она разглядеть в этот серый туманный вечер, когда деревья начинают сливаться с темнотой, когда уже не видна тропа под ногами? «Ну, раз ты так хочешь — скажу!» — подумала она, глянув Мареку в глаза, — но только на одно мгновение — и промолвила:

— Я думала, что увижу тебя…

— Ты ждала меня?

Йожина промолчала. Было уже темно, и он не видел, как она вспыхнула, как дрожащей рукой поправила застежку. Они сели на лавочку под старым дубом, хотя западный ветер, гудевший в сплетении ветвей, был напоен холодной сыростью.

— Не простынешь?

— Нет. С тобой мне хорошо, — и она тихонько засмеялась.

Марек снял свое потрепанное пальто, пододвинулся ближе и накрыл ее и себя. Тесно прижавшись друг к другу, они вздрагивали общим трепетом и согревались внутренним теплом, которое переливалось от одного к другому, соединяя их.

— Со мной тебе хорошо… — повторил Марек, как во сне.

— Да, только с тобой, — подхватила она его слова и прибавила: — Но ты не обращаешь на меня внимания… Наверное, думаешь о другой.

Он прижал ее крепче. Она запрокинула голову — он ощущал ее короткое, горячее дыхание, почуял взволнованные толчки ее крови. Она прислонилась к его плечу, обмякшая и сладкая, и он склонился и замкнул ее полуоткрытые губы долгим поцелуем. Закружилась голова, он падал с ней в бесконечную бездну, — полную волшебных созвездий, и не было ничего, за что он мог ухватиться, только ее горячие губы, от которых исходила сладкая горечь миндаля.

То было лишь мгновение. Марек вздрогнул, закутал Йожину в пальто и встал. Если бы сейчас был день, он увидел бы, как опьяненный взор Йожины затмили тучи отчаяния, и что-то в нем заламывало руки и молило о помощи.

— Я боюсь, ты простудишься, — произнес он дрожащим голосом.

Тогда встала и Йожина, накинула пальто ему на плечи и медленно, будто отрывая куски от собственного тела, промолвила:

— Не говори, что ты боишься за меня… Ты меня боишься… и я не знаю, почему.

Они медленно, бесцельно пошли в темноту. Долго молчали. Потом Марек остановился и голосом, все еще дрожащим, как надломленная ветка, сказал:

— Я не тебя боюсь, Йожина. Я за тебя боюсь. Боюсь, как бы ты не попала в беду…

— Разве любовь — беда?

— Нет. Сама любовь — нет, но… что с тобой будет потом? Ведь я… безработный!

Йожина молчала. Первая боль улеглась, и снова голос Марека звучал ей как далекая музыка, как шум ветра, как шорохи влажной земли.

— Я безработный! — повторил Марек. — Я хожу и дышу, вижу и слышу, везде вокруг жизнь и красота, но только не для меня, не для нас. Даже и любовь уже не для нас. Смотри — я молодой, здоровый, и ты молодая, здоровая… и все же мы не можем любить так, как любят другие молодые люди, заводят семью, имеют детей. Думаешь, я этого не вижу? Думаешь, мне не жаль жизни? Нас сотни тысяч, молодых и здоровых, а мы — как пустоцвет… Пройдет время, мы отцветем, и не будет никого, кто придет после нас. Не будет семени, которое проросло бы…

Она шла рядом с ним, с сердцем в жестоких тисках, ноги заплетались, а в груди переваливался тяжелый камень.

— Что будет с нами, молодыми? — спрашивал он скорее самого себя. — К чему придет народ, если это так? Послушай разных ораторов, загляни в любые книги и газеты… все только бьют себя в грудь, превозносят свою заботу о народе, а нас видеть не хотят, о нужде не хотят слышать, топчут в прах половину народа и две трети молодежи, мы не имеем права на жизнь, не имеем права на любовь, ни на что не имеем права… Я не боюсь тебя, я за тебя боюсь и не хочу, чтоб ты очутилась в такой же пропасти, как и я сам.

— Но это когда-нибудь изменится, — начала она его утешать, — снова будет работа…

Ей было жаль Марека, и голос ее наполнился страданием.

— Снова будет работа! — вырвалось у Марека. — Да я ведь говорю не только о нас, о безработных. Посмотри, сколько зарабатывают рабочие на заводах, сколько они получают у помещика, сколько платят тебе и другим, а ведь у вас есть работа! Посмотри на молодую интеллигенцию… они дерутся за места с окладом в триста и четыреста крон, молодые врачи и инженеры идут в дворники, в полицейские. Думаешь, такая работа открывает им мир? Думаешь, им лучше, думаешь, вам дается большее право на жизнь, на счастье, на любовь, думаешь, что вы… спасены? У меня нет работы, у нас нет работы, мы терпим нужду, — но и они терпят нужду, даже имея работу! Ты говоришь: что-нибудь изменится… само собой ничего не изменится, мы сами должны это изменить, мы, молодые, пока молоды, пока нам хочется жить. Теперь ты видишь, я не боюсь тебя, — Марек взял и крепко стиснул руку Йожины, — я не боюсь тебя, но мне становится так жалко, когда я вижу, что прошла еще одна весна, — не для меня, когда вижу, что годы идут, а у меня — ничего… Жизнь? Счастье? Любовь? Ничего! Ничего. Поэтому-то должны мы сами все изменить, поэтому нам остается только борьба не на жизнь, а на смерть… а потом уж сможем жить, любить и быть счастливыми.

Никто не ожидал, что первые дни октября могут быть такими холодными, как в этом году. Люди ежились в пальто, некоторые подумывали уже и о шубах. Угольщики развозили по домам первые запасы топлива. На все преждевременно пало необычное зимнее настроение.

Вавро приготовил печь и затопил. В комнату постепенно входил вечер, долгие осенние сумерки набрасывали на все печальную серую тень. Вавро начистил картошки, поставил на огонь. «Опять маму где-то задержали, — подумал он. — От этих Квассайов она никогда не вырвется вовремя. Позовут стирать, а там еще и уборка. Вот уж где она трижды свои деньги заслуживает!»

Когда мать уходила в дом Квассайов, его всегда охватывало неприятное чувство. Он не мог себе его объяснить — и не мог от него избавиться. И его нервы были издерганы от собственной беспомощности, его угнетало вынужденное нахлебничество. А оттого, что Квассаи выше всякой меры эксплуатировали мать, он делался раздраженным, озлобленным, чувствуя, что и сам-то паразитирует на ее горькой участи.