Петер Илемницкий - Избранное

Трах! Трах! Трах!

Прежде чем осознать свою неосторожность, из-за которой он не слыхал даже скрипа ворот во дворе, Ковач заметил во тьме еще более темную тень человека, промелькнувшего мимо силосной ямы. И, застыв от ужаса с топором над головой, он в долю секунды узнал Ержабека, возвращающегося из города.

Он отскочил в сторону.

— Стой!

Вместо ответа Ковач низкой, стремительной дугой метнул топор в Ержабека, повернулся и, не помня себя, кинулся к ограде.

Тррах-ах-ах!

Ковач не видел вспышки, не слыхал выстрела, только коротко вскрикнул и схватился за запястье. Подпрыгнул, оперся руками на ограду, вскочил… Но правая его рука подломилась от страшной боли, и Ковач мешком перевалился на другую сторону.

И бросился бежать.

Он мчался напрямик через поля, к городу, в ушах шумело, перед широко раскрытыми глазами плавали черные круги. Руку жгло как огнем, он обхватил ее, стиснул запястье и почувствовал, как между пальцами по капле сочится липкая, теплая кровь. Он сильнее зажал запястье, не останавливаясь, спотыкаясь на межах, в ямках, в мягкой пахоте, в колеях проселочных дорог — и все бежал, бежал, пока не увидел первые огни предместья.

Он очутился на том месте, откуда вышел. Из трех окон трактира льется свет, желтый, как липовый мед, окна отворены, и крики гуляк сливаются с охрипшим голосом граммофона.

Ковач прислонился к перилам моста и впервые глубоко перевел дыхание. Напала слабость — лечь бы сейчас под дерево, закрыть глаза и уснуть… Только вот проклятая рука болит, и кровь течет… Кровь слепила пальцы, которыми он сжимал раздробленное запястье, и когда он немного разжал их, сразу почувствовал, как она мощными толчками хлынула из раны.

От приторного запаха ему стало дурно. «Артерия!» — промелькнуло в голове, но эта мысль пришла откуда-то издалека и не достигла сознания. Он едва держался на ногах. Началась икота, во рту держался едкий запах выпитого алкоголя. Голова трещала. Он был весь в огне.

Взор, наполовину невидящий, скользнул с моста на темную гладь воды.

Вода!

Вода!

Он встрепенулся, оторвался от перил и поплелся с моста — смыть с рук кровь и освежить горящую голову.

Но он споткнулся, с коротким вскриком взмахнул руками и тяжело, без чувств, повалился лицом в болотистую воду.

На левом берегу однообразно звенели кузнечики, покойно дышали широкие тучные поля, их жирные соки превращались в молоко и хлеб; на правом берегу, в темноте, мигал огнями город, словно таинственная трясина с блуждающими огоньками. А Ковач ничего не знал, он лежал неподвижно, не ведая уже никаких радостей жизни.

А совсем рядом до сих пор орал в тишине ночи трактир, легкий ветерок перескакивал по верхушкам акаций, овевая гнезда диких горлиц, каленый купол неба стоял, запыленный мириадами звезд.

По улице медленно, строго проходила длинная процессия. Впереди несли простой черный гроб. Священник шел перед гробом быстрыми мелкими шажками — он очень спешил, но толпа за гробом не торопилась и медленно приближалась к кладбищу. Здесь не было ни богатства, ни пышности. Мужчины в латаных-перелатаных пиджаках, женщины в старых складчатых юбках с платочками на головах — безработные, рабочие, несколько крестьян да несколько оборванных старух.

Они шагали медленно, молча — только время от времени перебрасывались парой слов и снова замыкались в молчании.

На углу улицы к процессии присоединилась целая группа безработных. Поздоровались с остальными немым взглядом, жестом, слились с процессией и замедлили шаг, опустили головы, погрузившись в думы.

Они не знали друг друга, но всеми владело странное чувство, равно гнетущее всех — будто каждый широко раскрыл внутренний взор, желая постичь, что же такое делается в его душе. Там, впереди, в длинном черном гробу будто лежит их судьба. Будто каждый из них может открыть крышку гроба и лечь туда вместо Ковача, скрестив на груди ненужные руки, которые давно умерли для этого мира. Будто сами они — отбросы этого несправедливого времени — несут в гробу лишь часть собственного больного тела — часть, уже окончательно отгнившую…

И все же что-то восставало в их душе, отбивалось, кричало, что-то металось в отчаянии и тянулось к жизни, какой-то голос, тонкий, почти детский, звучал где-то там, внутри, взывая: «Нет, не так! Не убивать себя, не умирать — а жить! Жить!»

В гробу была сокрыта тайна, немой ужас, вопрос: «Так кончается наш путь? Путь всех нас?»

И многие из провожающих были как восклицательный знак, как ответ: «Нет!»

Дома поредели. Процессия вышла за город. Все вздохнули свободнее. Стесненность отпустила.

— Глупо он сделал, — заметил мужчина с седеющей головой. — Позволил убить себя — и никому не помог…

— Да не убили его.. Может, он сам…

— Помещик сам заявил, что стрелял, так чего же вы говорите!

— Он в воду упал. И истек кровью…

— А может, и утоп — он ведь лицом в болоте лежал.

— Счастье Ержабека!

— Все равно… Печальная судьба!

Балентка, шагающая возле мужчин, проговорила себе под нос:

— Сам себе такую выбрал… да будет земля ему пухом!

Недалеко от ворот кладбища по толпе пробежал шум, шепоток прошел:

— Грегор! Грегор здесь…

Марек вышел из колонны — и правда, прислонившись к кладбищенской стене, стоял депутат Грегор со шляпой в руке и смотрел, как процессия входит в ворота.

— Что ему здесь надо? — спросил кто-то.

— Видно, говорить будет…

— Так ведь Ковач был не ихний!

— Это не важно.

Все сгрудились вокруг уже открытого гроба. Священник прочитал молитву, покропил черную пасть могилы, певчий профессионально затянул:

Вдова Ковача расплакалась сильнее. Трое детей хватали ее за руки, за юбку, жалобно хныкали. Балентка подошла к ним, поддержала ее, успокаивая.

— Утешь тебя господь бог, Катарина, не плачь. Что кому суждено…

Священник с певчим ушли. Марек пробрался к Грегору:

— Будешь говорить?

— Да.

Могильщики подводили под гроб веревки, готовясь опустить его в могилу. Когда им крикнули: «Погодите! Подождите малость! — они бросили веревки на землю, оглянулись и увидели, что на соседнюю заброшенную могилу поднялся Грегор. Толпа притихла, даже вдова Ковача старалась подавить рыдания, теснее прижимая к себе детей.

— Друзья! Рабочие! Мы пришли проститься с нашим товарищем. Мы стоим над гробом человека, который…

Глаза всех обратились к заброшенной могиле, на которой стоял Грегор — молодой и стройный, с гордой головой, над которой ветер шевелил непокорные пряди волос.

— Все мы, собравшиеся тут, чувствуем, как что-то заставляет нас задуматься над собственной судьбой… Сказано: о мертвых только хорошее… Вот лежит человек, удел которого был похож на удел всех нас, человек, который мог полагаться только на собственные руки. Он лежит перед нами мертвый, но руки его умерли давно, еще тогда, когда он вместе с вами простаивал на углах улиц, жил, ходил и говорил; уже тогда его руки были никому не нужны, были мертвы. Товарищи, сколько из вас, стоящих тут, могли бы сложить свои руки, как он, сколько из вас, которые могут положиться только на свои руки, — не зарабатывают ими и куска хлеба? Сегодня он лежит перед нами мертвый и покорный, но еще неделю назад, еще несколько дней назад он спрашивал себя: «Почему это так? Почему никому не нужна сила моих рук?» И он нашел один ответ, одного виновника — машины! Машины — эти черные, безмолвные чудовища, не знающие ни усталости, ни отдыха, ни сна, которые отбивают хлеб у целых рабочих семей, на которые безработные смотрят с ужасом и враждой. Он пошел и разбил машину, ту самую, которая лишила его работы: он думал, что устранил причину своей беды. Но он убил сам себя! О мертвых принято говорить только хорошее, но его вина была в том, что о причине своего несчастья он спрашивал только самого себя… Защищаться каждому на свой страх? Разбивать машины? Товарищи, ведь это уже было! Рабочие Англии еще сто шестьдесят лет назад разбивали машины, которые отняли у них хлеб, и многие, многие поплатились за это жизнью — так же, как и наш покойный Ковач, а все же мир стоит по-прежнему, и машины продолжают работать…