Петер Илемницкий - Избранное

Грегор помолчал. Он смотрел на черный гроб, взор его проникал сквозь доски — и ему казалось, что там лежит не Ковач, а Нед Лудд, некий чулочник из Ноттингэма, первый разрушитель машин; казалось Грегору, что он перенесся в восемнадцатое столетие и видит весь ужас людей, не понимавших тогда смысла событий.

— Нет, ничего не изменилось! Люди уничтожали машины и множили свое несчастье! Ибо в наших бедах повинны не машины, а система использования машин. Если изменить…

Марек следил за его речью с напряжением и вниманием — и под конец понял, что выводы, которыми Грегор закончил свое прощанье с Ковачем, были теми же, что и выводы в его, Марека, майской речи.

— Бороться не против машин, бороться за машины — вот наша цель и единственное спасение!

Двое полицейских, предупрежденных об участии Грегора в похоронах, вбежали в ворота, но опоздали: могильщики уже опустили гроб в могилу и начали засыпать ее. Люди нагибались, бросали в яму пригоршни земли, и глухой этот стук отзывался во взволнованном сознании барабанным боем, будто призывая в поход.

— Разойдись!

Рабочие расходились, открыто ворча:

— Даже похоронить не дают…

Некоторые из безработных, подальше обходя полицейских, сердились на Грегора:

— Легко ему говорить!

— Нечего было речи произносить. Разве это — прощание?

— И мертвым не дают покоя…

Грохот ударов, которые Ковач обрушил на трактор, и пистолетный выстрел Ержабека, косвенно приведший к смерти батрака, — все это уже отзвучало. Только слабым эхом возвращалось воспоминание о том дне, когда в туманной речке нашли утонувшего, но еще и раненного, истекшего кровью Ковача.

У помещика Ержабека не было оснований скрывать свой поступок. Было совершено покушение на его имущество, которое он вынужден был защищать, налицо был corpus delicti [30] Corpus delicti — вещественное доказательство (лат.) . — разбитый трактор, было и прямое покушение на его жизнь — топор-то Ковача остался во дворе и теперь свидетельствует против мертвого.

Когда по городу и по округе разлетелся слух о странной смерти Ковача, Ержабек пошел и заявил о своих действиях. Но прежде чем отправиться в полицию, он вызвал к себе Венделя и старого Балента и спросил их:

— Узнаете топор Ковача?

Он сам в этом не был уверен — ведь все случилось ночью, он только слышал удары, увидел промелькнувшую перед собой черную тень; но все, о чем он узнал на следующее утро, говорило против Ковача: у него, пускай утонувшего, была огнестрельная рана на запястье, и потом — кто еще мог ненавидеть трактор Ержабека, как не батраки, уволенные помещиком?

— Узнаете?

Это был не просто наводящий вопрос — в нем заключалось кое-что другое, что заставило обоих Балентов ответить утвердительно.

— Узнаю, — сказал старик, — это он и есть, видишь?

Балент показал сыну на рукоятку с заводским клеймом, и когда клеймо узнал и Вендель, старший Балент объяснил:

— Его это топор. Он сам рассказывал, что зять привез ему этот топор из Штирии и что такого у нас не достанешь. Я узнаю топор, он часто им хвастался.

Ержабек был очень доволен свидетельством Балента. Зато, когда о нем услыхала Балентка, она так и вскипела, встала перед мужем и сыном, уперла руки в бока и пошла:

— Так вот вы какие! Врагу своему помогаете… да еще против мертвого товарища! Готовы умыть капиталисту окровавленные руки, лезете ему в… Прости, господи, мои грехи, не хочу и говорить, куда! И ты — мой муж? А ты — мне сын? Тьфу!

Вендель встретил это с полным равнодушием; он повернулся, взял нож и отрезал себе кусок хлеба. Старый же Балент хмуро взглянул на жену, махнул рукой, будто отгонял муху с лица, и мирно, медленно, пережевывая каждое тяжеловесное слово, проговорил:

— Не зуди, Габриша, не зуди! Какому такому врагу? А? Чей хлеб ты ешь?.. Будь рада, что у тебя есть крыша над головой да фасоль в горшке, подумай-ка об этом! Вскружили тебе голову… ты и дуришь, вот как!

— А я тебе говорю, мне уж в глотку не лезет эта твоя фасоль, понял? За горсть фасоли сваливать вину на товарища…

Балент ее больше не слушал. Он высказал, что хотел; к длинным разговорам он не привык, и потому ушел со двора, заключив больше для себя самого:

— Тоже мне!..

С той поры Балентка потеряла покой. Все ей на ум приходил Ковач, падающий в илистую воду, Ковач, истекающий кровью, подстреленный помещиком, с легкостью игравшим его судьбой, Ковач, который только ценой собственной смерти откупился от наказания за свое преступление, за то, что с таким отчаянием искал пути к хлебу. Все приходит он ей на ум, и всякий раз возвращалось к ней, изводило безобразное видение: будто муж ее склоняется над Ковачем, заталкивает голову Ковача в болото, а Ковач сопротивляется, дергается всем телом, поднимает окровавленную руку, хочет крикнуть: «Я не самоубийца! Меня убили!» Но Балент запихивает эту кровоточащую руку под тело Ковача и все глубже вжимает его голову в болото, оглядываясь, что скажет барин. А барин кричит: «Еще! Еще! Глубже!», а потом, смеясь, спрашивает: «Утонул?» — «Утонул!» — подтверждает Балент. «Утонул!» — он выговаривает это так же спокойно, как и слова: «Это его топор, я узнаю его». Ведь и тогда, и тогда он топил Ковача!

Балентку мучают кошмары, она стала раздражительной.

— Выслужил себе похвалу! — снова начинает она пилить мужа. — Будет суд, ты и свидетелем пойдешь! Чтоб все видели, во всех газетах чтоб читали, что ты своего эксплуататора больше уважаешь, чем такого же работника, как ты сам…

Балент даже не взглянул на жену. Ему было почти смешно слышать из ее уст чужие выражения, над которыми сам никогда не задумывался и которые, — он готов был этому поверить, — малость помутили ее разум.

Трактор исправили, разбитые детали заменили, и теперь он снова стоял в сарае, черный и безжалостный, с нетерпением ожидая день, когда вновь затарахтит и поползет по полям на своих широких колесах.

Это был опять прежний трактор. Взгляд Ержабека ласкал, обнимал его, не мог от него оторваться. И если помещик даже и вспоминал ночь катастрофы, он не мог заставить себя вопросить свою давно успокоившуюся совесть: а не было ли частично и его вины в том, что случилось? «Имею я право покупать машины и заменять ими человеческий труд? Имею. Имею я право защищать свое имущество? Имею!» На эти вопросы, хотя они и были излишними, он давно ответил. Такое право есть у каждого. У каждого на свете.

Так чего же больше?

Совесть его была совершенно спокойна.

И когда он теперь смотрел на свой трактор, перед его внутренним взором не маячила более хотя бы даже слабая, самая смутная тень Ковача.

Безработные в городе тоже постепенно забывали, что еще недавно стоял среди них костлявый человек с огромными, беспомощными руками: Ковач исчезал из их памяти, как всё, что изменяется и исчезает, как все, кто уходил из их среды, уступая место новым людям. Единственно, что оставалось, — это память о его поступке; они глубоко понимали его, часто сами были близки к тому же, но последствия его вспыхивали перед ними красным сигналом предупреждения: «Осторожно! Путь закрыт!»