Петер Илемницкий - Избранное

— Действительно, это было давно — так что и на правду не похоже. Да я ее, пожалуй, забыл.

С задней парты кто-то отозвался шуткой:

— Это невозможно! Ведь пан профессор — химик! И песня — химическая…

Напряжение разрядилось взрывом хохота. И сам Барна смеялся улыбка его выдавала, что сопротивление его слабеет, и он в конце концов согласится на уговоры.

Это выдавала его улыбка. Но в душе его делалось нечто иное. Перед его внутренним взором проходила вся группа этих молодых, веселых и беззаботных юношей и девушек, и он хотел представить себе их в ближайшие несколько месяцев, когда им впервые дадут почувствовать суровый кулак жизни. Что станется с этими двадцатью людьми с гимназическим аттестатом? Куда пойдут они с этим клочком бумаги, который хвастливо будет возвещать об их зрелости? Где найдут они твердую почву, чтоб заявить о своем праве на жизнь и на кусок хлеба?

Профессор Барна смотрел в их нетерпеливые лица, взгляд его скользил по ним, и в то время, как они волновались, просили, умоляли его, воображение учителя стремилось обогнать время, чтоб охватить все то, чего они до сих пор не умели понять.

Не умели?

Окинув всех беглым взглядом, он остановился на предпоследней парте с краю, у окна. Там сидел Вавро Клат, бледный и задумчивый; его будто совсем не занимало то, чем живут и о чем просят его товарищи; он казался какой-то чужеродной клеточкой в этом живом и взволнованном организме, доживающем последние дни беззаботной гимназической жизни и своеобразной свободы. Если подумать — перед кем из этих двадцати откроются двери университета? Перед Эмилем Ержабеком, которого втиснут туда по законам собственности и протекции; перед пятью, самое большее — десятью сыновьями государственных чиновников, богатых крестьян и торговцев, да и из них некоторые потом сбегут. Что же будет с другой половиной класса? Что будет с Вавро Клатом?

— Пан профессор, мы очень просим…

Барна не видит, не слышит — видит он только Вавро Клата, тысячи Вавро Клатов, горы прошений, которые пылятся в отделах личного состава центральных учреждений, сам испытывает тяжесть бесконечных дней и ночей, когда каждую мысль, каждую улыбку душит чувство неуверенности, пока наконец не придут ответы:

«Просьбу удовлетворить нельзя…»

«Не представляется возможным…»

Барна видит Вавро Клата, — и взгляд ученика, полный какого-то более глубокого понимания, так и приковался к нему, вопрошая совесть учителя… «Почему?! — кричит в душе Барны какой-то внутренний голос. — Почему он так на меня смотрит, ведь он давно знает, что я его понимаю, я уже много раз давал ему почувствовать, что я с ним, с ними со всеми? Разве могу я подойти к нему, пожать ему дружески руку и открыто сказать, что…»

Тоска навалилась на Барну, он задыхался в этой тяжелой атмосфере.

— Пан профессор!

Восьмиклассники снова зашумели, запросили. На кой черт была ему та прогулка! Минутка слабости, когда он спел развеселившимся школьникам старинную гимназическую песенку, теперь мстит ему за себя…

— Неужели обязательно? — спросил он с растерянной улыбкой.

— Пожалуйста!..

Он пожал плечами, но, прежде чем начать диктовать, не преминул отпустить ироническое замечание:

— Я-то думал, вы хотите спросить меня о чем-нибудь серьезном, о важной проблеме — а у вас в голове такие глупости! Да еще перед выпускными экзаменами! Перед вступлением в жизнь…

Он улыбнулся при этих словах — не для того, чтобы смягчить резкость упрека, но чтоб послать эту улыбку печальному Вавро и хоть таким путем с ним объясниться.

— Ну, пишите!

И он стал диктовать смешное признание влюбленного химика, серенаду специалиста, который даже в любви не сумел переориентироваться:

Барна диктовал усталым голосом. Все это было такое мелкое…

Так же ли хорошо они запомнили все то, что он преподносил им в легких намеках, все его замечания, которыми он предупреждал их о горькой правде жизни, помнят ли они его беседы, в которых он, — когда бывал уверен в их понятливости, в широте их кругозора или в способности хранить тайну, — старался указать им выход из теперешних бедствий?

Он сидел на кафедре, глядя перед собой невидящим взором. На него навалилась большая, тяжелая пустота, какая давит нас в таинственных недрах земли, в ее пустой, холодной внутренности, в провалах, которые — так кажется — совершенно исключены из мира живых. Школьники писали, слышался скрип перьев по бумаге, вздохи, легкий смешок удовлетворения, — а Барне было так, словно он приложил к уху огромную раковину, пустота которой наполнена бессмысленным шумом.

Бог знает, что за настроение напало на него! Ведь он радовался этому уроку, хотел дружески, по душам поговорить с выпускниками, но вот что-то испортилось, исказилось. Образ маленького мирка, в который он вступил, преломился перед его внутренним взором, как луч света в стеклянной призме.

Он уходил разочарованным с этого бесплодного урока. И как ни пытался он найти причину разлада в себе самом, во временном нарушении душевного равновесия — понимал, что попытка эта тщетна.

Шум пустоты жужжал вокруг него и был повсюду…

По понедельникам, с новыми силами, Балентке всегда работалось веселей. И сегодня, отдохнув за воскресенье, она работала бы с большей охотою и споростью, да позавчерашняя суббота испортила ей все настроение.

Балентка оперлась о мотыгу, загляделась вдаль на широкую, будто выструганную равнину, оживляемую пестрыми группками людей, работающих в поле, и проронила:

— Их хоть в ярмо запрягай — все будут молчать…

Марек кивнул головой. Он взрыхлил, выполол грядку мака и перешел к свекле, которую окапывала мать.

— Боятся кусок хлеба потерять, — сказал он. — Поэтому и бастовать не хотят.

— Кусок хлеба! — пренебрежительно бросила мать. — Знаем мы, что это за кусок!

— А все ж — кусок… И он им дорог. Люди уже разучились ценить свой труд. За кусок хлеба, за две-три кроны готовы целый день надрываться.

Балентка снова выпрямилась.

— Сколько выходило на день в прошлом году?

— В прошлом году? — Марек порылся в памяти. — Женщинам платили по восемь крон в день. Мужчинам немного больше.

Балентка прекрасно знала, но все же вскипела:

— Видишь? Восемь крон в день! С шести утра до шести вечера! А теперь и это урезали. Да это ж не по-божески!

Марек улыбнулся. После Первого мая, с тех пор как мать нашла в газете свое письмо, она, казалось ему, стала куда тверже и воинственнее. В имении она заводила разговоры с женщинами, давала им читать газеты Марека, часто ввязывалась в разговоры батраков. Дома преследовала мужа беспрестанными попреками за то, что он только спину гнет, а настоящего мужского слова из него не выжать. Когда же он возражал ей: «Не ворчи, Габриша, не ворчи, кабы я не молчал, выгнали бы нас, как Ковача, и тебе нечего было бы есть», — мать непременно оставляла последнее слово за собой: «Думаешь, такой кусок хлеба меня радует? Его и не прожуешь толком! Ковач как-то живет… и мы бы как-нибудь прожили. Тысячи живут эдак-то!»