Петер Илемницкий - Избранное

Она не видела, как поднялись и исчезли из освещенного прямоугольника окна тени Альберта и Илонки, не слышала последние аккорды музыки, тихонько замирающей вдали. Лишь когда в тишине пролаял механический голос диктора, оповещающего: «Внимание… Передача окончена…» — она вздрогнула, будто кто-то для верности нанес ей последний удар, приподнялась, опершись на обе руки, и машинально прошептала:

— Кончено…

Это слово отчаяния не успело растаять в серо-синей мгле, как она снова заломила руки и заплакала.

— Йожина!..

Кто-то совсем близко произнес ее имя. Совсем близко — и все же оно донеслось будто из большой дали, как эхо давно забытых звуков. Она не двинулась. Хотела услышать еще раз, хотела ухватиться за звук своего имени и спасти себя им, убедиться, что она еще жива, что кто-то знает и зовет ее.

Почувствовала, как на плечо ее легла чья-то рука.

— Йожина!..

Медленно обернулась, одной головой, не телом, и не столько увидела, сколько угадала, что сзади стоит Марек.

— Чего тебе? — безучастно спросила она, подавляя рыдания.

— Ничего… — отвечал он так же тихо.

Марек сел рядом с ней и долго молчал. Несколько больших звезд сверкало между спутанных ветвей рощи, похожих на хризантемы. Из хлева время от времени доносился тяжелый вздох коровы. Брякнула цепь. В халупе скотника Долинца коротко всплакнул ребенок.

— Не плачь, — проговорил Марек. — Он того не стоит.

Йожина посмотрела на него, будто хотела проникнуть взглядом тьму, разглядеть его лицо, прочитать по нему, откуда он может знать причину ее горя и слез.

— Кто того не стоит? — попыталась она поколебать его уверенность.

Марек улыбнулся почти незаметно. Вспомнил день, когда увидел ее в комнате Альберта, и слуху его вернулся отзвук ее счастливого смеха, радостного ответа на какой-то вопрос Альберта. А сегодня? Сегодня он нашел ее плачущей от жестокой игры теней, сегодня он видел, как две бесплотные тени сумели бесповоротно сокрушить здоровую, веселую, жизнерадостную девушку. Он знал все и потому ни на пядь не отклонился от своей цели:

— Он того не стоит… Молодой пан Альберт.

Девушка съежилась, как бы защищаясь от этих слов, сделалась такой жалкой, маленькой.

— Как ты могла ему верить, скажи мне! Я ничего не слыхал… а все же знаю, хоть ты в этом не признаешься: он обещал тебе золотые горы, клялся в любви… И все лишь для того, чтоб добиться тебя. Как ты могла ему поверить?

Йожиной снова овладел тихий горький плач. Воспоминание о кусте шиповника, о песне птицы, которая должна была рассказать о ее любви к Альберту, разорвало ее сердце надвое. Птица допела и спрыгнула к своей подружке — куда же, к кому притулиться Йожине, когда она сразу стала такой одинокой на свете? Вдали, за тесовыми и соломенными крышами, звенят дудки и бормочут барабаны деревенского оркестра. Ее подружки кружатся со своими парнями, те прижимают их к себе, шепчут слова признания. С кем-то танцует там Фердо Стреж?

— Или ты думала, что у тебя он ищет все, что ты можешь дать? Думаешь, молодой барин приходит к бедной пролетарской девушке, чтобы радоваться вместе с ней ее радостью и горевать ее горем? Разве видели мы когда-нибудь, чтоб у господ были общие радости и заботы с трудовым народом? Да никогда, а потому тайной любви и быть не может! Когда богатый приходит к бедной работнице, его интересует только тело… и больше ничего. В чувствах своих признаваться он идет к девушке своего круга, и им он говорит уже только о чувствах, потому что, в притворном своем обожании, он считает, что унизил бы их всяким таким… понимаешь?

Марек говорил спокойно, тихо, уравновешенно. Йожина не умела полностью постичь смысл его слов. Но все же эти тихие, хотя и осуждающие слова, ложились на ее взбудораженные нервы холодным компрессом; и она была даже благодарна за то, что в тяжкую минуту пришел живой человек, сел с ней рядом и начал говорить так, будто падает морозный снег.

— Читал я недавно, — Марек хотел завершить свою речь, — хорошо было написано в одной книжке: «Там, где молодой буржуа любит, он не смеет жить половой жизнью; а где он живет половой жизнью — там он не смеет любить». Пойми это, Йожина. И ты очень скоро излечишься от теперешнего горя…

Потом они еще долго сидели в темноте, а звезд над ними было столько, что некоторые даже падали наземь далекой дугой.

Когда помещик Ержабек получил с сахарного завода сообщение о том, что решено обрабатывать древесным углем лишний сахар, который невозможно сбыть за границу, с тем, чтобы продавать его крестьянам в виде корма для скота, он взял карандаш и принялся считать. Калькуляция поистине была нетрудной.

— Пятьдесят геллеров за кило? Смешно. Нечего и считать. Сахар-то сахаром и остается… свиньи будут как бомбы. Ну и все.

Он вызвал Бланарика, подал ему наряд заказа и распорядился, чтоб Вендель тотчас запрягал, взял десять мешков и отправился на завод за кормовым сахаром.

— Порции я подсчитаю и передам вам, — добавил он, когда Бланарик собрался уходить. — Корм вы выдаете скотникам сами?

Бланарик неуверенно заморгал:

— Сам, но…

— Знаю, знаю. Это не всегда возможно. Но вот что я вам скажу. Этот кормовой сахар вы будете выдавать лично, перед каждым кормлением. И будете отвечать за это. Поняли меня?

Бланарик понял, откланялся и ушел. Ержабек встал из-за стола, закинул руки на мясистый затылок, потянулся и договорил то, о чем без нужды умолчал перед Бланариком:

— За сахар отвечать он должен сам… а то люди все разворуют.

Вообще денатуризация сахара древесным углем казалась ему не очень остроумной затеей. Но он себя обезопасил, за сахар отвечать будет Бланарик, а до других ему дела мало. Он был доволен своим решением.

Сомнения Ержабека относительно пригодности древесного угля для денатуризации сахара целиком оправдались. Еще бы — сахар, хоть бы и денатуризованный, был слишком сильной приманкой, и Бланарик никак не мог за него ручаться, хотя бы сидел на мешках с утра до вечера.

Вскоре после того, как в имении начали прикармливать скот сахаром, Балентка вошла как-то утром к батрачке Видовой. Хотела спросить, не удалось ли той достать где-нибудь сахарина, да не узнала ли она, на сколько недель посадили «сладкого» Йожко. Но едва она открыла дверь, в лицо ей пахнуло приторным запахом, таким знакомым запахом свеклы, из которой поздней осенью варят на целый год сироп. Балентка потянула носом, скользнула взглядом с Дориши на большой горшок и котелок, над которыми поднимались облака пара, и спросила:

— Что это ты варишь? Сироп-то уж, поди, давно наварила…

Дориша явно смутилась. Растерянно засуетилась вокруг печки, помешала варево сначала в горшке, потом в котелке, затем нагнулась, будто бы подкинуть дров, но не подкинула. Поняла, что все напрасно — как ни крутись, а ответить-то придется, потому что, пока она не ответит, Балентка так и будет торчать на пороге и нюхать этот проклятый запах, который все выдает.