Петер Илемницкий - Избранное

Но вернувшись домой, в атмосферу старых, давно знакомых предметов и воспоминаний, он испытывал такое ощущение, будто сам добровольно перерезал единственный нерв, связывавший его с жизнью. Словно его накрыли низким, тесным колоколом, не допускающим никакого взлета, ни малейшего свободного движения, — колоколом, под которым нечем дышать и стоит удручающая тишина. Одна-две прогулки в поле. Скучный разговор за обедом в домашнем кругу, среди людей с совершенно чуждыми ему интересами и взглядами. Визг батрацких ребятишек, окрики батраков во время кормежки скота, когда коровы беспокойно дергают цепями, а лошади бьют копытами в пол… Крик женщин, оглушительный стук посуды на кухне и запахи приготовляемой пищи. Все, все противно, отвратительно, все издевается над мечтами, приведшими его сюда.

Где-то в сенях, как показалось Альберту, послышался голос Йожины.

Альберт потянулся и перевернулся на другой бок. Вот и Йожина. На следующий день после его приезда она вдруг появилась у него в комнате с лейкой в руке и начала поливать цветы. Полила на одном окне. У другого стоял диван. А на диване — вот как сейчас — лежал Альберт. «Как бы мне пробраться к окну?» — спросила она, улыбаясь и вся покраснев от смущения. Он — ни слова, только плотнее прижался к спинке дивана, освободив возле себя место. Она поняла, но все-таки еще раз спросила: «Можно?» Потом стала коленями на край дивана, касаясь его бока, и наклонилась вперед, чтобы дотянуться лейкой до цветка. Одной рукой упершись в оконную раму, она стала поливать цветы. Манящие округлости ее грудей ясно обрисовались под зефировой блузкой. Не глядя на Альберта, она ясно почувствовала на себе его взгляд. Смущенно замигала покрасневшими веками. Рука, держащая лейку, задрожала от волнения. Кровь, закипев, ударила Альберту в голову, зашумела в ушах. Он помнит только, что мелькнувший в какую-то долю секунды пьянящий вихрь сорвал их, как два зрелых плода, и кинул в объятия друг другу. Его обжег упоительный запах ее тела, и в то же мгновение он судорожно сжал ее в своих руках.

— Пустите, барин! — вскрикнула она в растерянности, невольно уступая желанию своего здорового, крепкого тела.

— Я люблю тебя! — шепнул он, погрузив лицо в ее волосы, рассыпавшиеся беспокойными языками черного пламени. — Я люблю тебя. Я часто думал о тебе! — покупал он ее любовь ценой красивой лжи.

И Йожина отдалась ему, Йожина поверила, и страсть ее, молодая, несчастная, заметалась дикими порывами между раем и адом.

Сегодня Альберт лежит на диване, следит за движением солнечных пятен, и все ему противно. Вспоминая о Йожине, он укоряет себя, словно обращаясь к своему двойнику: «Не надо было этого делать. Не надо было сходиться со служанкой. Вот… уже второй и третий раз. И хоть бы ты подумал, что при этом мелешь! А теперь она преследует тебя укоризненным взглядом, норовит попасться тебе наедине и даже при домашних не умеет скрыть своего волнения и собачьей преданности».

В конце концов Альберту все это омерзело. Он бесповоротно осудил свою слабость и минутную вспышку страсти, которой поддался. Моральные соображения не играли тут никакой роли: они были ему совершенно чужды. История с Йожиной стала ему неприятной, потому что ему казалось, что в ее теплых, преданных взглядах видна укоризна, в ее предупредительности и внимании к нему — назойливость. Да, все это очень скверно! Он чувствовал, что ради двух-трех мимолетных мгновений страсти он предал мечту, привлекшую его на этот раз домой, мечту, так долго окутанную туманом сомненья и только недавно вполне ему уяснившуюся. Этой мечтой была мысль о том, чтобы добиться любви Илонки из соседней усадьбы. Илонка Гемери подросла и стала настоящей красавицей. «Боже мой, — корил себя Альберт, — где у меня была голова? Илонка — красивая, очаровательная, интеллигентная, хорошо воспитанная девушка; весь ее облик благороден. А я тут гоняюсь за постыдным мигом физического наслаждения, путаюсь со служанкой и мелю ей всякий вздор, чтобы она уступила моей похоти…»

Альберт хлестал себя бичом отвращения к самому себе. Ему хотелось встать и бежать по полям и межам туда, где в зеленом просторе белеют стены соседней усадьбы, хотелось упасть на колени перед Илонкой и ползать перед ней кающимся грешником до тех пор, пока она не дарует ему прощения, кинув на него ласковый взгляд. Хотелось…

Кто-то постучал в дверь.

Он отвлекся.

В комнату вошла Йожина с лейкой в руке.

Он сделал невольное движение, чтобы встать и уйти. Но какая-то сила удерживала его. Он смотрел на Йожину, розовую, улыбающуюся, милую, соблазнительную, пока она поливала цветы на первом окне, смотрел на ее груди, обрисовывающиеся под светлой зефировой блузкой… и его чувственность снова заговорила, заволновалась. Вот она переходит к другому окну, приближается к нему, с неизъяснимой улыбкой, которая может сразу превратиться в источник минутного блаженства — и он погрузится в него в опьянении страсти, забыв обо всем на свете. Вот она уже подходит к нему, приоткрывает свои вишневые губки, сейчас скажет: «Разрешите?» — и станет круглыми коленями на диван, коснется его бока и наклонится над ним, прелестная, гибкая, чтобы дотянуться до цветов.

Но тут в голове его снова возникла мысль об Илонке. Вне себя он вскочил с дивана и тремя быстрыми шагами перешел на другой конец комнаты. Ему хотелось выбранить Йожину за то, что она тревожит его, не дает ему покоя, гоняясь за ним, пользуясь, как ему казалось, его минутной слабостью и чувственностью, — однако он раздумал и решил лучше уйти. Но не успел он дойти до двери, как Йожина заговорила сама, обезоружив его простым наивным вопросом:

— Я вам помешала?

— Нет, не помешала. Мне нужно идти.

Он постарался, чтобы это «нужно идти» прозвучало совершенно безразлично. Но она, видимо, уловила в его тоне какой-то протест. Голос ее зазвучал глуше:

— Я хотела вам кое-что…

— Что такое? — вырвалось у него.

Он никак не мог совладать с собой и боялся, как бы снова не поддаться обаянию этой красивой девушки, которую отвергал холодным рассудком, но страстно желал.

— Я хотела…

Нет, никак не выговорить. «Боже мой, — подумала она, — как это я позволяю себе…» Но тотчас себя успокоила: «Ведь он же сам говорил, что любит меня». И наконец, промолвила:

— Скажите, вы не свободны в понедельник на святой?

Опять она заманивает! Опять соблазняет и вовлекает в грех. Мысль о минуте наслаждения, омраченной угрызениями совести и раскаянием, сообщила его ответу резкость:

— В понедельник? Занят. И вообще… у меня нет свободного времени.

Йожина пошатнулась, словно подкошенная.

Значит, у Альберта нет свободного времени…

Ах, как же она была легковерна! Где был ее разум?