Петер Илемницкий - Избранное

На другой день в школу не явились ни Матё, ни Мишко. Понятно, хороший учитель всегда остается учителем; даже заперев свой столик и выпустив мелюзгу из класса, хороший учитель помнит о поведении вверенных ему детишек. Как же поступила в этом случае учительница? Взяла и пошла прямо к Бучковым и спросила, где Матько.

— Утром в школу ушел и не вернулся еще, — сказала бабушка Матё.

«Хорош! Надо все выяснить», — подумала учительница и отправилась к Стрменям. Но и дойти не успела, как навстречу ей по шоссе едет воз со скошенным овсом; на возу сидит, как король, Мишко Стрмень, а Матё Бучко вышагивает рядом с упряжкой и щелкает кнутом. За возом идет женщина с ребенком, завернутым в платок.

Можете себе представить, как струхнули ребята при виде учительницы. Мишко зарылся головой в снопы, а Матё за воловий зад спрятался — удивительно, как под колеса не угодил.

Тут учительницу заметила женщина и бросилась к ней со словами:

— Ах, добрая ваша душенька, не знаю, как и благодарить вас. Парнишки хоть малы для такой работы, которая и взрослого-то вымотает, однако хорошо мне помогли. Спасибо, что вы их послали… Мой муж призван в армию… я одна с ребенком… И овес в поле…

Учительница, конечно, стоит как громом пораженная, слова не вымолвит. Поняла, что мальчишки обманули ее, обманули и хозяйку. И видит — ребята свою вину понимают: Мишко притаился в овсе, а Матько предпочел, чтобы вол охаживал его хвостом по голове, лишь бы на глаза учительнице не попадаться.

А дальше? Что же могло быть дальше? Школьники отправились по домам, а учительница зашла к директору посоветоваться. Сколько голов, столько и умов, как говорится, так и тут вышло: учительницу сердили действия мальчиков, а директор прежде всего оценил их намерения.

— Эти шалопаи, собственно, пристыдили нас, — сказал он наконец. — Предложи мы сами так сделать, не понадобилось бы им лгать и обманывать. Хотя я и одобряю их поступок, по-моему, надо наказать ребят за дурной путь.

Национальный комитет согласился с директором. Ребят выпихнули на балкон как образец для старших. А шалуны, как я уже говорил, потупили глаза и готовы были сквозь землю провалиться. Еще бы! Они просто не понимали, к чему вся эта шумиха и зачем сотням людей понадобилось глазеть на них, как на апостолов новой жизни.

Как я ни старался, не заметил никакого ореола вокруг этих растрепанных голов. Признаюсь, к своему стыду, я все еще видел, как они хватали форелей в Гроне…

Как бы вы ни ломали себе головы, не угадаете, какие последствия вызвало это торжество. Представьте себе! В тот же вечер заявился в канцелярию Стрмень, положил председателю на стол наполовину наполненный мешок и сказал:

— Вот негодный Мишко… отца пристыдил. Приходится каяться. Раздели по чистой совести.

— Что это такое? — спросил Валер Урбан.

— Консервы.

— Откуда они у тебя?

— Гондаш знает… Гондаш тебе объяснит… — пробормотал Стрмень — и к двери.

В дверях, говорят, снова заколебался, обернулся и тоном раскаявшегося грешника сказал:

— Я подумал, может, Робо Лищаку в милицию человек требуется… так я бы… это самое…

Валер Урбан чуть не упал. Что сделалось с этим человеком? Урбан-то хорошо знал, откуда у Стрменя консервы: я рассказал о встрече в лесу. И не было нужды расспрашивать Стрменя, когда он увидел в нем такую перемену — мужик прямо сох по прощению. И Валер просто кивнул головой.

— В милицию? Хорошо. Скажу Лищаку… Мы подумаем.

Видите, я был прав, сдерживая ваше любопытство и жажду громких событий. Был прав, когда предупреждал, что ничего в нашей деревне, где не было фронта, не происходило такого, что могло бы насытить ваше пылкое воображение.

Стремительные атаки войсковых частей?

Громовое ура или даже барабанный бой?

Транспорты раненых, горе и отчаяние?

Куда! В те поры ни о чем таком у нас и слуху не было. В свое время расскажу я вам, однако, такое, что у вас кровь застынет в жилах и волосы дыбом встанут. А сейчас держите свое терпение на привязи и ждите.

Немецкие самолеты, разумеется, с каждым днем все чаще гудели над нашими лесами, воздушная разведка стала привычной. Совсем недавно мы слышали частую артиллерийскую стрельбу за Краловым Верхом; тогда бои начались за Тельгарт и немцы расстреляли, сожгли и превратили в развалины половину селения. Тот, кто подымался тогда на горы, собственными глазами видел в той стороне зарево и дым и мог многое добавить к тому, что рассказала в нашей деревне о злодеяниях фашистов бедная Зуза, дочь сапожника.

Однажды, как раз в середине сентября, в субботу, когда люди после рабочей недели собирались домой, ко мне подошел старый Худик и сказал:

— Если я не вернусь на работу в понедельник, значит, приду позднее.

— А что случилось?

— Еду в Быстрицу… на съезд.

Тогда я вспомнил вести и намеки, которыми полны были газеты, и, должен признаться, чуточку позавидовал Худику: ведь он станет очевидцем важнейших событий.

Не знаю, помните ли вы о них и как вы к ним относитесь. Все мы, старые участники социалистического движения, коммунисты и социал-демократы — понимали всю важность объединения наших партий. Оно и должно было состояться 17 сентября.

Рабочие, крестьяне и вообще все порядочные люди, которым осточертели несправедливость, насилия и обман, повели борьбу против общего врага, — и не было у них важных причин, чтобы делиться на две партии.

Я глядел на старого Худика с хорошей завистью, и в глазах у меня, наверное, отражалась радость.

— Вы делегат от социал-демократов?

Он ответил утвердительно. Потом сказал:

— Давненько я об этом думал… Человек я не молодой и понимаю, как все произошло. Панам надо было согнуть рабочий люд в бараний рог, вот они и разделили нас на несколько партий. Мы друг друга грызли, а они нас обдирали.

— Так и было, — подтвердил я. — Теперь, надо полагать, они с досады зубами щелкают… А кто от наших поедет?

— Урбан и Лищак.

До нашего-то угла газеты доходят, конечно, с большим запозданием. Все зависит от нашего «экспресса» на узкоколейке, который и то время мало придерживался расписания и ходил когда вздумается.

Когда старый Худик вернулся на работу, он привез с собой груду газет.

Что же в них было?

Напрасным было мое нетерпение. Худик вертел рукой перед носом, словно подчеркивая бесплодность всяких вопросов, и только повторял:

— Этого не расскажешь… Нет, этого не расскажешь…

Оставалось надеяться, что в газетах как-нибудь да объявятся подробности и будет описано воодушевление, свидетелями которого случается нам быть не так часто. Ждал я, что Урбан и Лищак, когда немного остынут и чуточку все в голове у них уляжется, расскажут о съезде больше Худика.