Петер Илемницкий - Избранное

Однако не успел он в хорошем настроении выкурить сигарету, как двери распахнулись настежь, и в кабинет без стука ворвался разъяренный Гавлас. Не здороваясь, он остановился посреди комнаты, льющееся в окно утреннее мартовское солнце осветило его лицо, но оказалось бессильно позолотить его слова:

— Какие же мерзавцы эти выборные! Боже мой… сущие свиньи!

Казалось, стены зашатались от взрыва его ярости.

— Что случилось? — вскочил из-за стола Фойтик. — В чем дело?

— Проголосовали! Они уже проголосовали!

— Где? За что?

У Фойтика вдруг заныла душа, словно там рушилось здание его мечты.

— Муниципалитет вчера заседал до ночи. Целых восемь пунктов повестки дня… сплошь патенты на трактиры! На открытие новых или на расширение старых…

— Ну, и… отклонили?

— Поддержали! Все до одного поддержали!

Фойтик был ошеломлен. Обрывки мыслей подняли дикую свистопляску. Он не мог выдавить из себя ни звука. Гавлас нервно ходил взад и вперед по кабинету, извергая бессвязные угрозы и проклятия всему и вся.

— Писать! — вскричал он, как безумный. — Писать обо всем — да похлеще. Заклеймим их, сукиных сынов, век будут помнить! И поименно всех, кто там был, кто проголосовал заодно… все фамилии предадим гласности на вечное посрамление!

Только сейчас до Фойтика дошел смысл происшедшего. Схватившись руками за голову, он простонал:

— Господи боже… какой позор! Седьмого марта — торжественное заседание, юбилейные речи, телеграммы пану президенту… а через неделю — разрешение на восемь трактиров! Они в своем уме?

Гавлас болезненно скривился. Лицо его осунулось, черты заострились.

— В уме? Ума у них хватает, как видите! А вот порядочностью бог обидел!

События нарастали, как снежный ком. Выяснилось, что муниципальный совет на сей раз поддержал прошение Морица Абелеса и даже помог ему получить — невесть каким образом — права гражданства. Гавлас с Фойтиком прилагали все усилия, чтобы это скандальное решение было аннулировано. Не принес результата протест объединения ремесленников-предпринимателей; напрасно адвокат заклинал районного начальника — прошение при поддержке многих невидимых влиятельных рук продвигалось по ступенькам официальных инстанций, и в один апрельский день в загадочных миндалевидных глазах Морица Абелеса вспыхнул слабый огонек, который, при его молчаливости, был красноречивее всяких слов.

Ближайшим знакомым Мориц Абелес показывал разрешение на продажу спиртных напитков, подписанное самим земским президентом…

Необычно началась в этом году весна. Грянула хлопотливо и дружно — в деревне и не упомнят, чтобы так рано покрывались зеленью склоны гор и по-вешнему благовестили леса. Бабы выходили в поле, простаивали у быстрых ручьев, в которых журчала пока еще мутная вода, ласковый весенний ветер парусил их оплецки [18] О́плецка — короткая белая блузка с широкими сборчатыми рукавами, часть словацкого женского национального костюма. , неспособные скрыть налитые груди, — и каждая невольно вспоминала своего мужа, который бог весть где бродит по свету.

Уж такова весна: будь мужья дома, глядишь, бабы зимой нарожали бы детей.

Мартикан, Гущава, Кришица, Педрох и прочие малоземельные крестьяне, которых весна переполняла надеждами, а осень приводила в отчаяние, вытащили плуги, запрягли отдохнувших лошадок — и в теплом воздухе понеслось многоголосое: «Ну, пошла!» Заскрипели осями колеса плугов, вгрызлись в землю блестящим зубом лемеха, и земля после отвала переворачивалась набок, словно сладко вздыхающий после приятных сновидений человек.

Шаг за шагом… шаг за шагом…

Степенно шагали мужики по свежим, ровно пролегшим бороздам, отваживаясь, как и каждую весну, даже загадывать наперед. А за ними с борозды на борозду, словно в предостережение, перелетали унылые серые вороны.

Для Зузы Цудраковой весна наступила еще зимой. С той поры, когда Павол остался дома на две недели с больной рукой и раненым сердцем; с той поры, когда она впервые услышала от него удивительные, идущие от самого сердца слова; с той поры, как узнала, что он родился в счастливом месяце. Все в ней пело, как пасхальные колокола, возвещающие о воскресении после долгого небытия. Даже когда за окнами дул ледяной ветер, избы и тропинки заметало снегом и скупые январские дни всего ненадолго заглядывали в окна избы, Зуза сияла тихой радостью и счастьем… Ее счастье выражало себя без слов. Оно, как скромный цветок, пряталось под кустом и открывалось лишь тому, кто на коленях припадал к его зелени, знаку надежды и веры, как делал Павол. Он приходил к ней, помогал по хозяйству, носил воду, колол дрова; не раз они вместе чистили картошку — он по одну сторону ведра, она по другую. А переделав все дела, веселые и довольные, они садились к столу и беседовали. Зузе было в диковину слышать такие речи, за которыми Павол коротал зимние вечера. Он брал ее за руку, притягивал к себе, обнимал трепетной рукой, и тогда его слова доносились откуда-то издалека, дышали чужедальней стороной и увлекали Зузу в неведомые края, где ей нужна опора, и Зуза искала ее на плече Павла, прильнув к нему рдеющей щекой. В них пела радость новой жизни, которая им, неприкаянным, дала наконец точку опоры. И когда накатывали пьянящие волны, отрывая их от земли и унося в головокружительные дали, они в истоме падали на постель, в океане любви протягивали друг к другу руки, как спасательный круг, и сливались в страстном объятии…

Зуза никогда раньше не испытывала ничего подобного. Ее муж Марек был человеком иного склада, и после свадьбы Зуза нередко задавалась вопросом, действительно ли Марек любит ее или только притворялся любящим, польстясь на ее избу. Но как подумает: много ли в ее хозяйстве корысти, нужда все равно скалит зубы из всех углов, эта нужда в конце концов и выгнала Марека искать счастья по свету, — так ей становилось стыдно за свои подозрения. И все-таки… эти мысли свидетельствовали, что Марек не сумел оставить в ней глубокой привязанности, и их совместная жизнь, полная сомнений и неуверенности, свелась к кругу обычных супружеских обязанностей.

А от Павла она не таила ничего, меньше всего — свою любовь. Как цветок, долго томившийся в темном погребе и вдруг вынесенный на ясное солнце, она ожила, похорошела.

Нет, от Павла она теперь не могла таить свою любовь.

При всем желании уже не могла скрыть ее и от людей. Об этом позаботилась тетка Туткуля, которая, заглянув как-то зимой к Зузе в окно, застала их в объятиях друг друга. Тетка Туткуля не была зловредной. Просто ей, не изведавшей настоящего счастья, оставалось лишь радоваться счастью других. Радуясь ему, как засыхающее дерево нежданно распустившейся почке, она и бегала по деревне, шепотом сообщая всем: