Петер Илемницкий - Избранное

— Если и в Америке ничего не узнают про Марека, то сообщат нашим властям, и тогда они выдадут свидетельство, что Марек пропал без вести…

— И долго это протянется? — непроизвольно вырвалось у Зузы. Староста ехидно усмехнулся.

— Как видишь… долго!

— А когда примерно?

— Ну… к осени, наверно, дождешься! А может, и раньше.

Все сказанное им громоздилось перед Зузой исполинскими горами. Своей тяжестью оно придавило ее, слабую, как сухой осенний листок. Она уже не видела ни двери, ни в какой стороне выход. С трудом выбралась из сетей этого злого паука и ушла, не попрощавшись, с камнем на сердце.

В первых числах мая Павол вернулся из Витковиц домой, бросил в угол на лавку свою котомку и сказал:

— Ну вот… опять домой на целую неделю.

— Что случилось? — ничего не понимая, спросил отец.

— Выгнали нас с работы на неделю, потом опять возьмут на время.

— Всех?

— Нет. То одних, то других.

— А зачем они так делают? Скажи!

— Говорят… кризис, — ответил Павол, не вдаваясь в объяснения. Впервые это странное, непонятное слово прозвучало под их черной крышей.

— Что?

— Кризис.

— Гм…

— Хозяева говорят, что у них нет для нас никакой работы. Мол, никто ничего не покупает, из-за этого сокращают производство. Поэтому столько рабочих им не требуется… и они время от времени будут отправлять нас по домам на несколько дней.

— И заработка тогда не будет?

Вот чего боялся старый Гущава. Павол подтвердил:

— Конечно, не будет. Хозяева завели такой порядок, чтобы самим не понести убытка. А рабочему люду станет еще хуже. И вообще всей бедноте.

Старику Гущаве все это мало понятно. Последнее время Павол вел такие разговоры, каких в деревне и не слыхивали, употреблял выражения, которые здесь теряли смысл и были пустым звуком. Однако за ними смутно ощущалась какая-то правда, которую уже поняли другие люди в далеких городах и на фабричных дворах. Вот и нынче Гущава столкнулся с новым, не известным ему фактом.

— Ну, и это, о чем ты говоришь… это и есть кризис?

— Нет. Кризис — это… этого никто толком объяснить не может. Зато люди чувствуют его на своей шкуре и говорят, что дальше пойдет еще хуже. Так объясняли там, в Витковицах, на собраниях. Да ведь мы и сами не слепые, видим, как все в этом мире запутано. Почует фабрикант, что можно на каком-то товаре нажиться, он и давай его выпускать, нет бы подумать да посмотреть, надо ли его столько. Вот так, без всякого соображения, и действуют, а чтобы товар обходился им подешевле, выгоняют часть рабочих; остальные должны работать и за себя, и за уволенных, а заработок им не повышают. Наоборот, жалованье снижают до того, что и жить не на что.

— Раз товар производится дешево, то фабриканты могли бы и цены снизить. Ведь нам много всего надо, да денег нет. Вот никто и не покупает.

В глазах Павла блеснула довольная искорка.

— Вот видите, отец! И я говорю то же самое. У них склады ломятся от продуктов, одежды, обуви и прочего добра, а среди нас все больше таких, у кого нет работы, потому и денег нет, и люди ходят голодные, раздетые-разутые, ничего не покупают. Поэтому на фабриках, чтобы товар не оседал на складах, останавливают работу… и растет число безработных. Так все и крутится, как колесо.

— И долго так будет продолжаться?

— Может, и долго… кто его знает? Пока у людей терпение не лопнет. Хозяева ведь ничего не теряют. Вместо того, чтобы вкладывать капитал в товары, которые никто не покупает, они несут деньги в банк и получают проценты. По крайней мере, верная прибыль. Им бы только побольше прибыли урвать. Представляете, отец: когда в Америке случался высокий урожай пшеницы и кофе, то пшеницу скармливали скоту, а кофе выбрасывали в море, лишь бы не сбавлять цены. А миллионам людей есть нечего. Видите, как ненормально устроено: всяк ищет выгоды только для себя, а до остальных им и дела нет. Всяк преследует только свою цель и идет к ней даже по трупам других.

— Говорят, хозяев и от налогов освобождают, — заметил Гущава, и Павол подтвердил:

— Освобождают. Банки освобождают от налогов фабрикантов, а также крупных землевладельцев. За год им набежит много миллионов, а государству нужно все больше и больше денег.

— Только нам никаких скидок, что ни год — налоги все выше.

— Само собой. Если один не дает ничего, другой должен давать вдвое, хоть кровавым потом изойди.

Гущава глубоко задумался. Все, о чем они сейчас говорили, было ему знакомо, так как по большей части непосредственно касалось его самого. Но ход рассуждений да и само слово были для него в диковинку.

— Ну, а коли все крутится, как колесо, и все к худшему, то скажи мне: чем кончится этот… кризис?

— Чем кончится? Это уж… когда люди как-нибудь сами…

Новое слово «кризис», со знакомым уже Гущаве содержанием, буравом сверлило его мозг. Не шло из ума. «Будет еще хуже» — это было Гущаве понятнее, чем утверждение, что кризис прекратится, «когда люди как-нибудь сами…». Надо быть готовым к худшему — эта мысль не давала Гущаве покоя уже давно, а после разговора с Павлом стала еще острее. Как спастись от растущей нужды? Гущава видел только один выход: иметь побольше пахотной земли. Но разве это выход? Ведь пашня не растет со скоростью кризиса, а стариковским рукам не обработать и того, что есть. И все-таки… другого пути он не видел.

На следующий день после приезда Павла Гущава решил взяться за самое трудоемкое дело.

— Хорошо, что ты приехал на несколько деньков, давай-ка вспашем выгон.

Павол удивился.

— Какой выгон?

— Над леском… на старой вырубке. Пни уже совсем сгнили.

— Зачем вам, отец, новая пашня?

— Как это: зачем пашня?

— Да ведь вам не справиться и с тем, что есть.

— Уж как-нибудь справлюсь. Может, пригодится тебе или Ондро.

Гущава запряг в плуг лошаденку и, подложив под плуг катки, направился вверх по крутому склону.

Павол нес на плечах две кирки и железный лом.

Утро стояло ясное, залитое ранним майским солнцем. Конь на каждом шагу вскидывал голову и потряхивал гривой. Копыта погружались в мягкую, мшистую землю, пропитанную весенней влагой. На опушке леса свистел дрозд. Они шли молча; поднявшись по крутой тропинке над лесом, остановились. Из молодой травки торчали серые трухлявые пеньки. Многие обуглились в пастушьих кострах. Кругом стоял горьковатый запах лесных трав. По всей вырубке островками рос тимьян.

— Ну… начнем!

Гущава снял плуг с катков и поставил его на бугристую землю. Склон был очень крутой, и Павлу это не понравилось.

— По-моему, отец, это пустая затея. Пашни здесь никогда не будет.

— Не говори так, ведь мы еще не начали.

— Потому и говорю, что думаю. Прежде чем начнем.

Но старого Гущаву не переубедишь. Он повернул лошадь вдоль вырубки, тряхнул вожжами, и она тронулась.