Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

— Мое дорогое дитя, — произнес шевалье, кладя руку на плечо Луи, — когда передо мною нет ни юбки, ни бутылки, ни зеленого сукна, я поражаюсь здравомыслию, которое Бог вложил в мою голову; но уж поверьте мне, об этом здравомыслии я не уведомляю весь свет.

— Тем более я в долгу перед вами. Чем же я заслужил такое исключительное право?

— Вы мне понравились.

— В самом деле? — промолвил Луи де Фонтаньё, не в силах удержаться от смеха.

— Что же здесь удивительного? Любовницу выбирают по внешнему виду, так отчего же и друга не выбрать по тому же признаку? К тому же я еще и признателен вам, черт возьми! Вы стали для меня deus ex machina.

— Опять!.. Будет, господин де Монгла!..

— Вы не верите в мою признательность? Тем хуже! Чтобы пробить себе дорогу, нужно трудиться; чтобы трудиться, нужно любить жизнь; чтобы любить жизнь, необходимы иллюзии, только они не должны быть ни слишком длинными, ни слишком короткими — это как юбки у танцовщиц… Итак, мой юный друг, я преподнес вам урок; ступайте прочь; на вашем рабочем столе ждут разборки занятные короткие послания мэров, ждут изучения превосходные отчеты сельских стражников. Отчизна призывает вас! Идите же, спасайте Францию, а мне позвольте губить мою душу и все остальное!..

— Сожалею, что я так плохо соответствую вашей заботливости, шевалье, но я решительно настроен воспользоваться приглашением маркиза и занять свое место за его обеденным столом. Но, чтобы успокоить вашу совестливость, даю вам слово, что вовсе не так уж подвергаюсь опасности, как вы полагаете.

— Гм! — произнес г-н де Монгла. — В ваших словах чувствуется тайна; это словно полуоткрытая дверь подвала. Но тем не менее Боже меня сохрани выведывать ваш секрет!

— Мой секрет вы уже угадали, — сказал, смеясь, Луи де Фонтаньё. — Я безумно влюблен в Маргариту!

— Мой добрый друг, когда безумно влюблены в женщину, об этом не говорят, и тем более не говорят смеясь.

— Что поделаешь! Такая уж у меня привычка!

— Прекрасно! И вы не нуждаетесь в моих советах?

— Решительно нет, шевалье.

— Что ж, тем лучше!.. Вот мы и вернулись к дверям господина Бертрана, и я оставляю здесь свой добродетельный совет на милость непогоды; мудрость моя мерцает, как две сальные свечи, освещающие витрину нашего хозяина, и рассеивается, как туман на утреннем солнце! Мысли мои, напротив, принимают розоватый оттенок шампанского, горло мое пересыхает, а несколько оставшихся луидоров бренчат в кармане моего жилета в ожидании минуты, когда они пойдут в ход. Кто тут говорил о бедности и богатстве? Неравны на этом свете лишь вместимости наших желудков и сила наших страстей. Да, но с этой стороны, слава Богу, нам не на что жаловаться, не так ли, господин де Фонтаньё? Истинный Боже! Не проводить же ночь среди бумажного хлама, когда нас ждут добрые вина, красивые женщины и азартная игра!.. Черт побери! Мой юный друг, подобно господину де Конде при Рокруа, я бросаю свой жезл во вражеские ряды, и — вперед!

Хотя Луи де Фонтаньё и был готов к такой внезапной перемене самим г-ном де Монгла, он все же задавал себе вопрос, не повредился ли слегка в уме его спутник.

— Ну что ж, пусть будет так! — продолжал шевалье. — Влюблены вы или нет в Маргариту — заметьте, мне это совершенно все равно, — она станет вашей любовницей! Не пить мне никогда ничего кроме воды, не испытывать мне никогда женскую ласку, если рано или поздно я не закрою за вами дверь в ее спальню! И к тому же я уже целые сутки горю желанием увидеть, как этот мнимый повеса д’Эскоман воспримет подобную новость.

Несколько испуганный торжественностью этих клятв, Луи де Фонтаньё последовал за г-ном де Монгла по винтовой лестнице, которая вела на третий этаж дома; старый дворянин преодолел эту лестницу с такой энергией и бодростью, что от этого не отрекся бы герой, свое сходство с которым он только что столь удачно установил.

Господин Бертран охотно бы добавил к золотому солнцу, украшавшему вывеску его заведения, девиз великого короля: "Nec pluribus impar".

Он искреннейшим образом восхищался тем, что сам называл залой этих господ, и без ложной скромности заявлял, что даже в апартаментах супрефектуры невозможно было отыскать в Шатодёне более богатой и с большим вкусом подобранной меблировки, чем та, которой обставила эту залу г-жа Бертран.

Состояла эта хвалёная меблировка из двух козеток, шести кресел и двенадцати стульев красного дерева, слегка потускневшего от использования (все это было обтянуто малиновым сукном с черным рисунком), а также большого стола, тоже красного дерева; стол был покрыт скатертью, достаточно щедро пропитанной жиром, чтобы можно было судить об оказанных на нем гастрономических услугах.

Окна были задрапированы ситцевыми занавесями с рисунком красного и черного цветов, украшенными желтой каймой, которая сама была отделана того же цвета кистями в виде бубенчиков; эта кайма и бахрома были и на подхватах занавесей. На стенах висели две растушеванные скверные батальные литографии в рамках из папье-маше: "Мазепа" и "Избиение мамлюков". На камине стояли часы из позолоченной бронзы, изображавшие Психею за туалетом: платье обтягивало богиню, как панталоны — гусара, а ее короткий стан охватывали крылья бабочки; рядом с ней простодушный скульптор поместил некий предмет, вид которого служил темой ежедневных насмешек тех, для кого была предназначена эта зала. Таковы были чудеса, которыми так гордился г-н Бертран.

Луи де Фонтаньё обнаружил здесь кое-кого из тех, с кем он уже встречался в шатодёнских гостиных, но Маргариты Жели пока не было видно.

Господин де Монгла сообщил ему, что любовница г-на д’Эскомана была одной из обитательниц дома, которых г-н Бертран невольно вынужден был терпеть, и жила она на том же этаже; в ту самую минуту, когда шевалье заканчивал свои объяснения, в дверях гостиной появился маркиз: он вел за руку молодую женщину, и Луи де Фонтаньё принялся с живейшим любопытством рассматривать ее.

Маргарите Жели было двадцать пять лет, она была красива, но красота ее была сугубо телесной и совершенно отличалась от пленительной утонченности, свойственной облику г-жи д’Эскоман. Черты лица ее были безупречно правильны и резко очерчены; ее черные, с широким разрезом глаза, всегда влажные, были лишены своеобразия из-за присущего им выражение сладострастия; они источали истому даже в самые обычные минуты жизни той, кому они принадлежали. Маргарита воспользовалась соседством своей комнаты с гостиной и предстала перед посетителями в домашнем платье, которое она предпочитала праздничным нарядам, поскольку в нем она выглядела еще красивее. На ней был халат из бледно-голубого шелка с алой подкладкой; его весьма глубокий вырез не позволял утаить ничего из великолепия ее груди и плеч, белых и гладких, как мрамор. В содействующих этому складках ее пеньюара вырисовывалось широкое и сильное тело, которое ни в чем нельзя было упрекнуть, за исключением того, что его запястьям и лодыжкам недоставало тонкости; кроме того, чересчур запоздавшая праздность бывшей гризетки не смогла снять загар с ее рук, и фаланги ее пальцев хранили узлы и морщины, оставленные на них работой.