Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери - английский и русский параллельные тексты

Тут можно читать онлайн Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери - английский и русский параллельные тексты - бесплатно ознакомительный отрывок. Жанр: Классическая проза. Здесь Вы можете читать ознакомительный отрывок из книги онлайн без регистрации и SMS на сайте лучшей интернет библиотеки ЛибКинг или прочесть краткое содержание (суть), предисловие и аннотацию. Так же сможете купить и скачать торрент в электронном формате fb2, найти и слушать аудиокнигу на русском языке или узнать сколько частей в серии и всего страниц в публикации. Читателям доступно смотреть обложку, картинки, описание и отзывы (комментарии) о произведении.

Читать книгу

Название:

Собор Парижской Богоматери - английский и русский параллельные тексты
Автор:

Виктор Гюго
Жанр:

Классическая проза
Издательство:

неизвестно
Год:

неизвестен
ISBN:

нет данных
Рейтинг:

3/5. Голосов: 11
Избранное:

Добавить в избранное
Отзывы:

Читать комментарии
Ваша оценка:
60

1

2

3

4

5

Виктор Гюго - Собор Парижской Богоматери - английский и русский параллельные тексты краткое содержание

Собор Парижской Богоматери - английский и русский параллельные тексты - описание и краткое содержание, автор Виктор Гюго, читайте бесплатно онлайн на сайте электронной библиотеки LibKing.Ru

Знаменитый роман Виктора Гюго. Книга, в которой увлекательный, причудливый сюжет – всего лишь прекрасное обрамление для поразительных, потрясающих воображение авторских экскурсов в прошлое Парижа.
«Собор Парижской Богоматери» экранизировали и ставили на сцене десятки раз, однако ни одной из постановок не удалось до конца передать масштаб и величие оригинала Гюго.

Собор Парижской Богоматери - английский и русский параллельные тексты - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок

Собор Парижской Богоматери - английский и русский параллельные тексты - читать книгу онлайн бесплатно (ознакомительный отрывок), автор Виктор Гюго

Тёмная тема

Шрифт:

↓

↑

Сбросить

Интервал:

↓

↑

Закладка:

Сделать

One often encountered in the most frequented street, in the most crowded and noisy market, in the very middle, under the feet of the horses, under the wheels of the carts, as it were, a cellar, a well, a tiny walled and grated cabin, at the bottom of which a human being prayed night and day, voluntarily devoted to some eternal lamentation, to some great expiation.	Даже на самых людных улицах, на самом шумном и пестром рынке, в самой его середине, чуть ли не под копытами лошадей и колесами повозок, можно было наткнуться на нечто вроде погреба, колодца или же на замурованную, зарешеченную конуру, в глубине которой днем и ночью возносило моления человеческое существо, добровольно обрекшее себя на вечные стенания, на тяжкое покаяние.
And all the reflections which that strange spectacle would awaken in us to-day; that horrible cell, a sort of intermediary link between a house and the tomb, the cemetery and the city; that living being cut off from the human community, and thenceforth reckoned among the dead; that lamp consuming its last drop of oil in the darkness; that remnant of life flickering in the grave; that breath, that voice, that eternal prayer in a box of stone; that face forever turned towards the other world; that eye already illuminated with another sun; that ear pressed to the walls of a tomb; that soul a prisoner in that body; that body a prisoner in that dungeon cell, and beneath that double envelope of flesh and granite, the murmur of that soul in pain;-nothing of all this was perceived by the crowd.	Но людям того времени были несвойственны размышления, какие вызвало бы у нас нынче это странное зрелище. Эта жуткая келья, представлявшая собой как бы промежуточное звено между домом и могилой, между кладбищем и городом; это живое существо, обособившееся от человеческого общества и считающееся мертвецом; этот светильник, снедающий во мраке свою последнюю каплю масла; этот теплящийся в могиле огонек жизни; это дыхание, этот голос, это извечное моление из глубины каменного мешка; этот лик, навек обращенный к иному миру; это око, уже осиянное иным солнцем; это ухо, приникшее к могильной стене; эта душа - узница тела, это тело - узник этой темницы, и под этой двойной, телесной и гранитной, оболочкой приглушенный ропот страждущей души - все это было непонятно толпе.
The piety of that age, not very subtle nor much given to reasoning, did not see so many facets in an act of religion.	Нерассуждающее и грубое благочестие той эпохи проще относилось к религиозному подвигу.
It took the thing in the block, honored, venerated, hallowed the sacrifice at need, but did not analyze the sufferings, and felt but moderate pity for them.	Люди воспринимали факт в целом, уважали, чтили, временами даже преклонялись перед подвигом самоотречения, но не вдумывались глубоко в страдания, сопряженные с ним, и не очень им сочувствовали.
It brought some pittance to the miserable penitent from time to time, looked through the hole to see whether he were still living, forgot his name, hardly knew how many years ago he had begun to die, and to the stranger, who questioned them about the living skeleton who was perishing in that cellar, the neighbors replied simply,	Время от времени они приносили пищу несчастному мученику и заглядывали к нему в окошечко, чтобы убедиться, что он еще жив, не ведая его имени и едва ли зная, как давно началось его умирание. А соседи, вопрошаемые приезжими об этом живом, гниющем в погребе скелете, просто отвечали:
"It is the recluse."	"Это затворник", если то был мужчина, или: "Это затворница", если то была женщина.
Everything was then viewed without metaphysics, without exaggeration, without magnifying glass, with the naked eye.	В те времена на все явления жизни смотрели так же, без метафизики, трезво, без увеличительного стекла, невооруженным глазом.
The microscope had not yet been invented, either for things of matter or for things of the mind.	Микроскоп в ту пору еще не был изобретен ни для явлений мира физического, ни для явлений мира духовного.

Moreover, although people were but little surprised by it, the examples of this sort of cloistration in the hearts of cities were in truth frequent, as we have just said.	Вот почему случаи подобного добровольного затворничества в самом сердце города не вызывали удивления и, как мы только что упоминали, встречались довольно часто.
There were in Paris a considerable number of these cells, for praying to God and doing penance; they were nearly all occupied.	В Париже насчитывалось немало таких келий для молитвы и покаяния, и почти все они были заняты.
It is true that the clergy did not like to have them empty, since that implied lukewarmness in believers, and that lepers were put into them when there were no penitents on hand.	Правда, само духовенство радело о том, чтобы они не пустовали, - это служило бы признаком оскудения веры; если не было кающегося, в них заточали прокаженного.
Besides the cell on the Gr?ve, there was one at Montfau?on, one at the Charnier des Innocents, another I hardly know where,-at the Clichon House, I think; others still at many spots where traces of them are found in traditions, in default of memorials.	Кроме этой келейки на Гревской площади, существовала еще одна в Монфоконе, другая - на кладбище Невинных, еще одна - не помню где, кажется, в стене жилища Клишон; сверх того -множество рассеянных в разных местах города других убежищ, след которых можно отыскать лишь в преданиях, так как самих убежищ уже не существует.
The University had also its own.	На Университетской стороне тоже была такая келья.
On Mount Sainte-Genevi?ve a sort of Job of the Middle Ages, for the space of thirty years, chanted the seven penitential psalms on a dunghill at the bottom of a cistern, beginning anew when he had finished, singing loudest at night, magna voce per umbras, and to-day, the antiquary fancies that he hears his voice as he enters the Rue du Puits-qui-parle-the street of the "Speaking Well."	А на горе святой Женевьевы какой-то средневековый Иов в течение тридцати лет читал нараспев семь покаянных псалмов, сидя на гноище, в глубине водоема; окончив последний псалом, он снова принимался за первый, по ночам распевая громче, чем днем, - magna voce per umbras. И поныне еще любителю древностей, сворачивающему на улицу Говорящего колодца, слышится этот голос.
To confine ourselves to the cell in the Tour-Roland, we must say that it had never lacked recluses.	Что же касается кельи Роландовой башни, то надо заметить, что у нее никогда не было недостатка в затворницах.
After the death of Madame Roland, it had stood vacant for a year or two, though rarely.	После смерти г-жи Роланд она редко пустовала больше двух лет.
Many women had come thither to mourn, until their death, for relatives, lovers, faults.	Многие женщины до самой смерти оплакивали в ней - кто родителей, кто любовников, кто свои прегрешения.
Parisian malice, which thrusts its finger into everything, even into things which concern it the least, affirmed that it had beheld but few widows there.	Злоязычные парижане, любящие совать нос не в свое дело, утверждают, что вдов там видели мало.
In accordance with the fashion of the epoch, a Latin inscription on the wall indicated to the learned passer-by the pious purpose of this cell.	По обычаю того времени, латинская надпись, начертанная на стене, предупреждала грамотного прохожего о благочестивом назначении этой кельи.
The custom was retained until the middle of the sixteenth century of explaining an edifice by a brief device inscribed above the door.	Вплоть до середины XVI века сохранилось обыкновение разъяснять смысл здания кратким изречением, написанным над входной дверью.

Thus, one still reads in France, above the wicket of the prison in the seignorial mansion of Tourville, Sileto et spera; in Ireland, beneath the armorial bearings which surmount the grand door to Fortescue Castle, Forte scutum, salus ducum; in England, over the principal entrance to the hospitable mansion of the Earls Cowper: Tuum est.	Так, например, во Франции над тюремной калиткой в феодальном замке Турвиль мы читаем слова: Sileto et spera; в Ирландии, под гербом, увенчивающим главные ворота замка Фортескью: Forte scutum, salus ducum; в Англии, над главным входом гостеприимного загородного дома графов Коуперов: Тиит est.
At that time every edifice was a thought.	В те времена каждое здание выражало собою мысль.
As there was no door to the walled cell of the Tour-Roland, these two words had been carved in large Roman capitals over the window,-	Так как в замурованной келье Роландовой башни дверей не было, то над ее окном вырезали крупными романскими буквами два слова:
TU, ORA.	TU ORA!
And this caused the people, whose good sense does not perceive so much refinement in things, and likes to translate Ludovico Magno by	Народ, здравый смысл которого не считает нужным разбираться во всяких тонкостях и охотно переделывает арку Ludovico Magno в
"Porte Saint-Denis," to give to this dark, gloomy, damp cavity, the name of	"Ворота Сен-Дени", прозвал эту черную, мрачную и сырую дыру
"The Rat-Hole."	"Крысиная нора".
An explanation less sublime, perhaps, than the other; but, on the other hand, more picturesque.	Название менее возвышенное, но зато более образное.
CHAPTER III. HISTORY OF A LEAVENED CAKE OF MAIZE.	III. Рассказ о маисовой лепешке
At the epoch of this history, the cell in the Tour-Roland was occupied.	В ту пору, когда происходили описываемые события, келья Роландовой башни была занята.
If the reader desires to know by whom, he has only to lend an ear to the conversation of three worthy gossips, who, at the moment when we have directed his attention to the Rat-Hole, were directing their steps towards the same spot, coming up along the water's edge from the Ch?telet, towards the Gr?ve.	Если читателю угодно знать, кем именно, то ему достаточно прислушаться к болтовне трех почтенных кумушек, которые в тот самый миг, когда мы остановили его внимание на Крысиной норе, направлялись в ее сторону, поднимаясь по набережной от Шатле к Гревской площади.
Two of these women were dressed like good bourgeoises of Paris.	Две из этих женщин были одеты, как пристало одеваться почтенным парижанкам.
Their fine white ruffs; their petticoats of linsey-woolsey, striped red and blue; their white knitted stockings, with clocks embroidered in colors, well drawn upon their legs; the square-toed shoes of tawny leather with black soles, and, above all, their headgear, that sort of tinsel horn, loaded down with ribbons and laces, which the women of Champagne still wear, in company with the grenadiers of the imperial guard of Russia, announced that they belonged to that class wives which holds the middle ground between what the lackeys call a woman and what they term a lady.	Их тонкие белые косынки, юбки из грубого сукна в синюю и красную полоску, белые нитяные, туго натянутые чулки с вышитыми цветной ниткой стрелками, квадратные башмаки из желтой кожи, с черными подошвами и в особенности их головные уборы - род расшитого мишурного рога, увешанного лентами и кружевами, которые еще и ныне носят крестьянки Шампани, соревнуясь с гренадерами русской императорской лейб-гвардии, - свидетельствовали о том, что это богатые купчихи, представляющие нечто среднее между теми, кого лакеи называют "женщиной", и теми, кого они называют "дамой".