Полное собрание сочинений. Том 33

— Ну вотъ вы, какъ вы стали революціонеромъ?

— Я? А вотъ какъ.

— Ну вотъ разскажите все сначала, какъ было, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Хорошо, — улыбаясь сказалъ Вильгельмсонъ. — Ну вотъ. Началось съ того, что ко мн ѣЛихонинъ — чудесный малый — товарищъ (онъ сошелъ съ ума и пов ѣсился) принесъ пачку прокламацій. Онъ не хот ѣлъ меня втягивать, но я зналъ и сочувствовалъ ему. Мн ѣбыло 20 л ѣтъ. И тутъ меня въ первый разъ взяли и свели къ жандарму. Меня допрашивалъ жандармъ. Я только однаго боялся, какъ бы не выдать кого. Посл ѣдопроса меня отправили въ часть съ городовымъ. Вотъ тутъ въ первый разъ я испыталъ тяжелое чувство, какъ сказать — чувство обиды. Меня прямо, какъ я былъ, свели въ кутузку, гд ѣпьяные. Я сталъ протестовать. Но меня не слушали: «Много васъ тутъ», и заставили ждать. Потомъ пришли за мной и свели въ тюрьму. Смотритель приказалъ сейчасъ же разд ѣть меня до гола. Въ комнат ѣбыло холодно, сыро. Меня разд ѣли и обыскали. Обыскали, потомъ принесли арестантскую рубаху, порты, башмаки, халатъ и отвели въ отд ѣльную камеру, заперли и ушли. — Вотъ это была ужасная минута. Обида безсилія и, главное, недоум ѣніе — что д ѣлается то, чего не должно быть. Тутъ я пережилъ тяжелое, гадкое время. Но жить надо, молодость беретъ свое, — сталъ оглядываться. Камера моя была въ конц ѣдлиннаго, узкаго и темнаго коридора, въ первомъ этаж ѣзданія. Это низкая, сырая, грязная комнатка длиною въ три аршина и шириною въ два, съ однимъ полуокномъ, устроеннымъ очень высоко, съ разбитыми стеклами и съ жел ѣзной массивной р ѣшеткой, вонючая, душная, сырая, грязная, полная клоповъ. Жел ѣзная кровать съ узкимъ, набитымъ соломой матрацемъ, и такая же подушка, все грязное, вонючее [ 1 неразбор. ] , деревянный табуретъ и обглоданный столъ. Ни б ѣлья, ни подушки, ни книги, которую я захватилъ съ собой, ничего мн ѣне дали. И такъ я просид ѣлъ два съ половиной м ѣсяца. Только черезъ нед ѣлю или дв ѣдали библію съ русско-еврейскимъ текстомъ, которую мн ѣкупила мать и передала черезъ смотрителя. Она купила дв ѣчасти, но одну часть оставилъ у себя смотритель. Такъ я ее никогда и не получилъ. Привели меня въ 4-омъ часу, это было зимой, такъ что скоро въ камер ѣсд ѣлалось совершенно темно, и въ этой темнот ѣ, ничего не зная, что, зач ѣмъ, за что, я пробылъ часа полтора. Это было ужасное время. Тамъ они живутъ. Даже слышно мн ѣбыло грохотъ колесъ, крики д ѣтей, см ѣхъ. А я тутъ. Это нельзя описать. Надо передать. Вечеромъ загрем ѣла дверь, пришелъ сторожъ изъ солдатъ, вольнонаемный, внесъ лампочку, деревянную парашу и жидкую кашицу и кусокъ чернаго хл ѣба. То, что меня хот ѣли кормить, знали, что я тутъ, и нарочно хот ѣли меня оставить зд ѣсь, это было ужасно. Я попробовалъ говорить съ сторожемъ: «не полагается говорить». — И больше ничего. А вижу, что онъ челов ѣкъ, и живой. Если бы онъ былъ машина, было бы легче, а то челов ѣкъ какъ челов ѣкъ и ничего противъ меня не им ѣетъ, а вотъ входитъ ко мн ѣ, отпираетъ и запираетъ, а меня не выпускаетъ. Онъ сказалъ только, что если мн ѣчто нужно, то я могу позвать его въ дырку въ двери, но чтобы я не закрывалъ эту дырку, чтобы всегда можно было вид ѣть, что я д ѣлаю. Тоже чтобы не тушилъ огня ночью.

Въ шесть часовъ вечера (время это я узналъ впосл ѣдствіи) въ коридор ѣпослышался шумъ. Это была пов ѣрка. Дверь камеры отворилась, входили два офицера съ двумя или тремя солдатами (солдаты оружіе оставляли въ коридор ѣ), и солдатъ сбросилъ подушку, матрацъ, осмотр ѣлъ матрацъ, подоконникъ, р ѣшетку и кровать, и потомъ дверь заперли висячимъ замкомъ и уже до утра, до 8-ми часовъ, до новой утренней пов ѣрки.

Въ первый же вечеръ, вскор ѣпосл ѣпов ѣрки, я услыхалъ голоса. Это заключенные подходили къ дверямъ и въ дверное отверстіе начали говорить и спрашивали новости. Узнали про меня, распросили. И потомъ все затихло. Такъ я просид ѣлъ 2 1/ 2м ѣсяца.

Сл ѣд[ующая] гл[ава].

Начался разговоръ въ конц ѣвечера съ того, что вышедшій на дворъ Набатовъ принесъ изв ѣстіе о томъ, что онъ на ст ѣн ѣнашелъ карандашомъ надпись Виктора Петлина, который писалъ, что прошелъ 12 Іюня съ уголовными въ Нерчинскъ. Викторъ Петлинъ былъ революціонеръ, котораго зналъ Новодворовъ и особенно близко Вильгельмсонъ, сид ѣвшій съ нимъ вм ѣст ѣвъ Кіевской тюрьм ѣ. Петлинъ сошелъ съ ума и былъ оставленъ въ Казани. Вс ѣдумали, что онъ тамъ. И вдругъ эта его надпись, по которой видно, что его отправили одного съ уголовными.

Изв ѣстіе это взволновало вс ѣхъ, въ особенности Семенова, тоже знавшаго Петлина.

— Онъ тогда уже, въ Кіевской тюрьм ѣ, сд ѣлался боленъ, — сказалъ Вильгельмсонъ. — Мы слышали его крики. Онъ Богъ знаетъ что говорилъ.

— Это посл ѣказни этихъ двухъ мальчиковъ, — сказалъ Семеновъ.

— Какой казни? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Это было ужасное д ѣло, — сказалъ Семеновъ. — Вотъ онъ знаетъ. Разскажи, — обратился онъ къ Вильгельмсону.

Ледъ былъ разбитъ. У вс ѣхъ сд ѣлались серьезныя лица. Вс ѣзамолкли, только слышенъ былъ гулъ зa дверью, и Вильгельмсонъ сталъ разсказывать.

— Ихъ было три, — началъ онъ, — Розовскій, Лозинскій и третій — забылъ фамилію; но этотъ за н ѣсколько дней до конфирмаціи приговора исчезъ изъ тюрьмы и, какъ оказалось потомъ, выдалъ товарищей и былъ за это помилованъ, а эти двое были при насъ. — Я съ Петлинымъ сид ѣлъ рядомъ, были приговорены къ казни.

— За что же? — спросилъ Нехлюдовъ.

— Оба они были совс ѣмъ неважные преступники, а такъ себ ѣ, мальчики, взятые за знакомство. Приговорены же они были за то, что, когда ихъ вели подъ конвоемъ, они вырвали у солдата ружье и хот ѣли б ѣжать. Одному, Лозинскому, было 23 года, а другому, еврею Розовскому, не было 17-ти л ѣтъ — совершенный мальчикъ, безусый и безбородый.

— И казнены?

— Да. Это то, главное, и под ѣйствовало на Петлина. Онъ сид ѣлъ рядомъ съ этимъ Розовскимъ. Мы знали. Ихъ водили въ судъ и, когда привезли, они сами сказали намъ. Мы по вечерамъ, посл ѣпов ѣрки, прямо подходили къ дверямъ и переговаривались. Лозинскій посл ѣприговора все время былъ очень сосредоточенъ, читалъ евангеліе и почти пересталъ говорить съ нами. Къ нему приходили его братъ и сестра и обнад ѣживали его, что наказаніе смягчатъ, да и мы вс ѣбыли въ этомъ ув ѣрены; знали, что никакого преступленія за ними не было. Розовскій же, такъ тотъ былъ и посл ѣприговора совершенно веселъ, какъ всегда, и не вспоминалъ о приговор ѣ, а, какъ всегда, по вечерамъ становился у дверки и болталъ своимъ тонкимъ голоскомъ о всякихъ пустякахъ. Даже, казалось, онъ сд ѣлался особенно болтливъ и глумливъ въ эти дни. Такъ прошло 5 дней. Мы тоже не думали, чтобы могла быть казнь.

Вильгельмсонъ замолчалъ и сталъ закуривать папироску. Вс ѣмолчали, и вс ѣглаза были обращены на него. Нехлюдовъ взглянулъ на Катюшу. Она съ страдальческимъ лицомъ смотрела на Вильгельмсона. За дверью было затишье, которое вдругъ разразилось бранью двухъ голосовъ и плачемъ. «Я тебя... выучу. Не см ѣй. Не трошь».