Полное собрание сочинений. Том 33

Въ это самое время въ одномъ изъ казематовъ, 431 въ разорванномъ на груди плать ѣ, растрепанная, съ выпученными глазами женщина визжала отчаяннымъ голосомъ и билась головой то о ст ѣну, то о дверь. Часовой заглядывалъ въ дырку, отходилъ и продолжалъ ходить. И какъ только глазъ его показывался въ дырк ѣ, визгъ усиливался.

— Не смотри, лучше убей меня, дай ножъ, дай яду. Не могу, не могу!

Послышались шаги. Дверь въ коридоръ отворилась, и вошелъ челов ѣкъ въ офицерскомъ мундир ѣсъ двумя сторожами. Въ сос ѣднихъ камерахъ появились глаза въ дыркахъ дверей, но офицеръ, проходя, защелкивалъ ихъ.

— Разбойники, мучители! — послышалось изъ одной; въ другой колотили въ дверь кулаками.

Офицеръ былъ бл ѣденъ. Хотя это повторялось часто, всегда это было страшно и тяжело. Какъ только дверь къ истерической женщин ѣотворили, она бросилась къ ней и хот ѣла выйти.

— Пустите меня, пустите, — визжала она, одной рукой схватывая растерзанное платье на груди, другой откидывая зa ухо пряди жидкихъ волосъ съ пробивавшейся въ нихъ с ѣдиною.

— Вы в ѣдь знаете, что нельзя; глупости не говорите, — сказалъ офицеръ, стоя въ дверяхъ.

— Пустите или убейте! — кричала она, отталкивая его.

— Оставьте, — строго сказалъ офицеръ, но она не слушалась.

Офицеръ кивнулъ сторожамъ, и они схватили ее. Она завизжала еще громче.

— Перестаньте, хуже будетъ.

Она продолжала кричать. 432

— Замолчите!

— Не замолчу. А-а-а!

Но тутъ крикъ ея вдругъ зам ѣнился мычаніемъ и потомъ совс ѣмъ затихъ. Одинъ сторожъ схватилъ ее за руки и связалъ ихъ, другой всунулъ ей въ ротъ жгутъ полотна и завязалъ его сзади головы, чтобы она не сорвала его.

Выскакивавшими изъ орбитъ глазами она смотр ѣла на 433 сторожей и на офицера, все лицо ея дергалось, изъ носа ея вырывалось шумное дыханіе, плечи ея поднимались до ушей и спускались.

— Нельзя такъ скандалить, говорено было. Сама виновата, — сказалъ офицеръ и ушелъ.

Куранты тонкимъ голосомъ выводили: «Коль славенъ нашъ Господь въ Сіон ѣ», 434 въ собор ѣу гробницъ царей гор ѣли св ѣчи, и стоялъ караулъ.

— Совс ѣмъ расшатаны нервы. Едва ли когда оправится. Обработали — сказалъ двоюродный братъ.

— Ничего, поправится, — сказала Колоколова, — только бы поскор ѣе въ деревню къ отцу. Онъ управляющій им ѣніемъ въ Псковской губерніи, — обратилась она къ Нехлюдову.

— За то что чиста, самоотверженна, за то и погибла. Будь пошла, груба, животна, — эта будетъ жить, какъ разъ придется по сред ѣ, — сказалъ двоюродный братъ.

Изъ двери, куда ушла Лидія, вышла мать и, объявивъ, что Лида успокоилась, прошла въ кухню, гд ѣу нея, она боялась, уже перестояло въ шкапу т ѣсто для праздничнаго пирога. Всл ѣдъ за нею вышла и Лидія.

— Простите меня, я взволновалась, — сказала она, встряхнувъ головой и все оправляя за ухо прядь волосъ. — Такъ вы передайте В ѣрочк ѣ, — сказала она см ѣясь, — вы в ѣдь увидите ее?

— Над ѣюсь.

— Что вотъ я вышла здорова, бодра, поправившись, — говорила она, все странно см ѣясь, — отвыкла курить и по ѣду въ деревню. Да я вамъ дамъ письмо. Можно? Мы злоупотребляемъ вашей добротой. — И она опять засм ѣялась. — В ѣрочку, пожалуйста.... — начала было она, но въ это время въ комнату точно ворвались дв ѣд ѣвушки въ шляпкахъ и одинъ студентъ, и вс ѣзаговорили сразу, радостно см ѣясь и ц ѣлуясь съ Лидочкой. На вс ѣхъ лицахъ былъ восторгъ. Нехлюдовъ посп ѣшилъ проститься и вышелъ, провожаемый матерью, на чистый выходъ.

— Видите, какая вс ѣмъ радость, — говорила она. — У насъ праздникъ изъ праздниковъ, я и пирогъ имянинный сд ѣлала. В ѣкъ будемъ васъ помнить. Благод ѣтель вы нашъ, — говорила она.

«И эта слабая, добрая, ко вс ѣмъ благорасположенная, съ кроткими глазами и растрепанными волосами д ѣвушка — государственная преступница, опасный врагъ, опасный врагъ, которую надо хватать, допрашивать, мучать, запирать въ толстост ѣнные казематы кр ѣпости, караулить часовыми съ заряженными ружьями, для безопасности государства! — думалъ Нехлюдовъ, возвращаясь съ Васильевскаго Острова. — Какой вздоръ! И какое ужасное и жестокое недоразум ѣніе».

— Я и не сказала, — вставила Лидія, нервно теребя прядь, которая и не м ѣшала ей, оглядывая тетку, двоюроднаго брата и гимназиста.

Нехлюдовъ всл ѣдъ за нею перевелъ свой взглядъ на присутствующихъ. Мать, очевидно плохо понимавшая, въ чемъ было д ѣло, просто радовалась на вернувшуюся дочь, двоюродный братъ и гимназистъ оба улыбались. Въ особенности гимназистъ улыбался такъ, какъ будто онъ только что совершилъ какой-нибудь подвигъ.

— Только Петровъ меня запуталъ, — сказала Лидія, красн ѣя и волнуясь.

— Кто это Петровъ?

— А главный сыщикъ, жандармъ. Онъ такой хитрый, что невозможно устоять противъ него.

— Да ты не говори про это, Лидочка, — сказала мать.

— Отчего же? Я хочу разсказать. Пускай князь В ѣр ѣЕфремовн ѣразскажетъ.

Лидія уже не улыбалась, a красн ѣла и все чаще теребила свою прядь.

— Да в ѣдь ты всегда волнуешься, когда говоришь про это.

— Нисколько.... Оставьте, мамаша. Запуталъ онъ меня т ѣмъ, что призвалъ и началъ разсказывать все, что я д ѣлала л ѣтомъ, и про вс ѣхъ моихъ знакомыхъ, и про тетю, и про того господина, который передалъ бумагу. И все в ѣрно такъ, что я вижу, что онъ все знаетъ. Потомъ всталъ передъ образомъ и говоритъ: «Послушайте, барышня милая, вы боитесь меня. А я, — вотъ вамъ Богъ, — вы не в ѣрите, а я в ѣрю и боюсь, — самъ крестится на образъ, — что то, что вы мн ѣскажете, никому повредить не можетъ, а напротивъ: сомн ѣваемся и держимъ невинныхъ... — говорила Лидія, блестя глазами и все чаще, чаще теребя волосы, — а вы скажите только, что в ѣрно то, что я говорю; даже не скажите, а только не отрицайте того, что я скажу, и вы прямо освободите людей, которыхъ мы теперь напрасно мучимъ, и васъ тоже, милая барышня. Мн ѣвасъ в ѣдь ужасно жалко». И представьте себ ѣ, такъ заговорилъ меня, что я промолчала, когда онъ назвалъ тетю и ту личность.

— Да, это должно быть ужасно, — сказалъ Нехлюдовъ.

— Ужасно не то, — сказала тетка, задумчиво глядя передъ собой, — не то, что вы одиноки, не то, что съ вами грубо обращаются, дурно кормятъ, дурной воздухъ, вообще всякія лишенія. Если бы ихъ было втрое больше, это было бы ничего — я испытала это, но ужасенъ тотъ нравственный шокъ, который получаешь, когда попадаешь въ руки этихъ людей. Этотъ шокъ не проходитъ даромъ. Меня взяли первый разъ отъ любимаго мною мужа и ребенка, и я была беременна. — Не то было страшно, что меня разлучили со вс ѣми, кого я любила, и лишили свободы, но страшно было то, что я вдругъ почувствовала, что я перестала быть челов ѣкомъ съ людьми, а очутилась въ рукахъ существъ въ мундирахъ, вооруженныхъ, им ѣющихъ подобіе челов ѣческаго образа, но не им ѣющихъ и не могущихъ им ѣть со мной никакихъ челов ѣческихъ отношеній. Я хочу проститься съ дочкой, мн ѣговорятъ, чтобы я шла и садилась на извощика съ жандармомъ. Я спрашиваю, куда меня везутъ, зa что, мн ѣне отв ѣчаютъ и везутъ меня и приказываютъ идти туда или сюда. Когда меня ввели въ темный вонючій коридоръ, молчаливый каменный гробъ, и я услыхала запирающіяся двери, замки и удаляющіеся шаги, и воцарилась тишина, и часовой, челов ѣкъ, лишенный всего челов ѣческаго, не отв ѣчая на мои отчаянныя мольбы, ходилъ съ ружьемъ и молча смотр ѣлъ на меня, я почувствовала, кром ѣгоря о разлук ѣсъ д ѣтьми, кром ѣстраха зa то, что будетъ, кром ѣотчаянія отъ своего безсилія и безвыходности своего положенія, я почувствовала еще какой-то страшный нравственный ударъ, переворотившій все мое міросозерцаніе. Я перестала в ѣрить въ добро людей, перестала в ѣрить въ людей, перестала в ѣрить въ Бога. И не оттого, что меня оторвали отъ семьи, д ѣтей, — можетъ быть, кому то нужно было сд ѣлать это, потому что я раздавала фабричнымъ прокламацiи; не то, что со мной сд ѣлали, разув ѣрило меня въ людяхъ и въ Бог ѣ, а то, что есть такія учрежденія, какъ жандармы, полицейскіе, которые могутъ оторвать мать отъ плачущихъ д ѣтей и, не отв ѣчая ей, сид ѣть съ усами и въ мундир ѣи съ спокойнымъ лицомъ везти въ тюрьму, что есть тюремщики, спокойно принимающiе ее, записывающіе и отправляющіе ее въ одиночную тюрьму, и что есть эта тюрьма, почти разваливающаяся, такъ она стара и такъ нужна, и такъ много перебывало въ ней народа.