Камилу Бранку - Падший ангел

Однажды, когда он просматривал предложения Диогу де Пины {97} об изменении Уложения 1560 года — в намерении подкрепить своей эрудицией проект закона против роскоши, — ему сообщили о визите графа Регенгу. Вострепетав, Калишту сказал про себя: «Сейчас ты увидишь, каковы истинные Барбуда де Агра-де-Фреймаш… Милости прошу!»

Вошел граф и растроганно произнес:

— Я пришел пожать руку родственнику, который делает мне честь своей мудростью так же, как его предки делали честь моим предкам своей отвагой.

Калишту не шелохнулся на своем стуле и, сняв очки в серебряной оправе, изрек:

— Остается узнать, делало ли честь моим предкам родство с предками вашего превосходительства.

— Я — граф Регенгу…

— Мне это известно. Граф Регенгу — по мужской линии потомок в шестнадцатом поколении Мартина Анеша де Барбуды?

— Совершенно верно.

Калишту поднялся, надел очки, размеренным шагом подошел к книжной полке и снял с нее один из фолиантов. Затем он снова сел, усадил графа, открыл книгу и сказал:

— Это — хроника королей Дуарте Нунеша де Леана, которая была напечатана по распоряжению дона Родригу да Куньи, {98} архиепископа Лиссабонского. Я раскрываю ее на двадцать третьей странице и прошу сиятельнейшего графа Регенгу прочесть.

Граф взял в руки хронику и стал читать начиная с абзаца, на который ему указал Калишту: «Причина, побуждавшая Магистра ускорить свой отъезд из Португалии, заключалась в том, что он хорошо знал характер королевы. Женской природе вообще присуща мстительность, но королева обладала этим качеством в большей степени, чем любая другая женщина. Вследствие своей необычайной хитрости, чем большую ненависть к кому-нибудь она испытывала, тем в большей степени выражала свою благосклонность. По этой причине Магистр чрезвычайно опасался проявлений ее дружбы и еще более боялся ее. Он тем более был уверен в ненависти королевы, что видел ее привязанность к графу Жуану Фернандешу, с коим разлучил ее. К сим обстоятельствам присоединялось и то, что дона Леонор повелела призвать короля Кастилии. Посему-то Магистр и опасался за свою жизнь, ибо она сама носила корону, пользовалась любовью прибывшего короля и даже при жизни дона Фернанду, когда ее отношения с Магистром еще не столь обострились, велела арестовать и, возможно, убить его.

Помимо этого (следующие слова были подчеркнуты в хронике, а на полях рукой Калишту было добавлено «proh dolor!» {99} ), многие из тех, кто сначала примкнул к Магистру, затем оставили его и перешли к королеве. Так поступили командоры его ордена Вашку Поркалью и Мартин Анеш де Барбуда, а также Гарсия Переш Кравейру де Алкантара, который до того был на его стороне».

Граф вернул хронику Калишту и спросил его с видимым разочарованием и смущением:

— Итак?

— Ваше превосходительство происходит от этого Барбуды, опозоренного на бессмертной странице Дуарте Нунеша?

— Да, — прозвучал высокомерный ответ.

— Тогда ступайте с миром, ибо я — из других Барбуд. Я — потомок в шестнадцатом поколении Гонсалу Перу де Барбуды, который погиб в Алжубарроте, {100} в отряде добровольцев. Гонсалу был братом Мартина, но перед битвой он просил дона Жуана I, чтобы тот признал права его незаконного сына, чтобы, в случае его кончины, сыновья брата-предателя не могли опорочить стены родового замка Гонсалу. Он погиб, а дон Жуан исполнил волю истинного португальца.

— Из этого я заключаю, — саркастически заметил граф, — что ваше превосходительство происходит от незаконного сына.

— Матерью этого незаконного сына была аббатиса монастыря Вайран, которая происходила из рода Алвинов, — торжествующе возразил Калишту.

— Непристойная связь! — стал горячиться граф.

Калишту невозмутимо ответил ему, нюхая табак:

— Обсудим эти важные обстоятельства. Бабкой вашего превосходительства в двенадцатом поколении была Жеронима Талья, еврейка из Сезимбры, горничная племянников Эйтора де Барбуды, за которого она и вышла замуж. А ваша прапрабабка осталась бездетной вдовой и вышла замуж за сына капеллана. От этого брака и родился ваш предок Луиш де Алмейда де Барбуда, который стал первым графом Регенгу. Ваше сиятельство, давайте не будем говорить о непристойных связях, если вам угодно сравнивать сына священника с аббатисой монастыря Вайран, теткой жены Нуну Алвареша Перейры {101} по линии Алвинов.

Граф поднялся, пылая яростью:

— В чем мы не можем сравниться, сеньор, так это в глупости. Я ухожу, стыдясь того, что был здесь.

— Не стыдитесь, — нашелся с ответом Калишту Элой, — это я должен стыдиться того, что ваше превосходительство побывали здесь.

И он провел стальным пером по странице фолианта, вычеркивая ту строчку, где шла речь о Мартине Анеше де Барбуде.

Душу Калишту Элоя одолевало упорное желание ограничить роскошную жизнь лиссабонцев, причем в этом намерении большую роль сыграли два парламентских щеголя, осмеявшие его фризовый редингот.

Этой мысли пытались противодействовать аббат Эштевайнша и другие единомышленники, более проникнутые духом времени и убежденные в бесполезности ставить плотину на пути веяния эпохи, подобного бурному потоку. Депутат от Миранды отвечал, что прибыл из своих земель, дабы прижечь язвы на теле общества, а не заклеивать их пластырями или применять иные паллиативные средства, сообразуясь с чувствительностью пациентов. Взбунтовавшись против благоразумных предостережений своих друзей, которые опасались его падения в глазах Палаты, что было бы равносильно смерти, Калишту, спровоцированный к тому же дебатами о ввозе и обложении пошлиной предметов роскоши, попросил слова. Само это событие вызвало веселое оживление в Палате, мечтавшей его послушать.

Когда слово ему было предоставлено и в зале воцарилось заинтересованное молчание, владелец Агры поднялся и начал так:

— Сеньор председатель! Советники прежних государей Португалии, люди с ясным рассудком и достаточными знаниями, пресекали злоупотребления роскошью с помощью прагматик. {102} Это происходило тогда, когда подданные не знали меры в нарядах, наслаждениях и кичливости, гибельных для человека, а следственно, и для всего города. Святой памяти наш государь дон Себастьян {103} установил справедливые и суровые законы об использовании шелковых материй. А в те времена, сеньор председатель, Португалия еще пировала на золотой посуде из Пегу, {104} стены дворянских покоев еще были украшены тисненой кожей и персидскими набивными тканями. Эта Португалия уже не была ни сильной, ни деятельной, но еще преисполненной опьяняющими наслаждениями времен дона Мануэла и дона Жуана III.

В «Филипповы установления» {105} (книга 5, том 82, параграф 4 и далее) были включены основные законы об изменениях в судопроизводстве от 27 июля 1582 года. Они показывают, насколько благотворно железный жезл закона карал закоренелых преступников в интересах общества. (Один из депутатов заразительно зевает; за ним начинают зевать другие; премьер-министр засыпает.) Посмотрим, как наказывали нарушителей. Крестьянин лишался запрещенного наряда и платил штраф в пятнадцать крузадо, а дворянин платил на пятнадцать крузадо больше, чем плебей. Пусть Палата обратит внимание, что либеральные реформы не настолько установили равенство между сильным и слабым. В этих стенах звучат крики против привилегий и льгот, которыми обладало дворянство в старое время, ненавистное для невежд. Но если этим демократам случается попасть в когти правосудия, они взывают к кодексу равенства и тогда испытывают на себе, что красивые слова закона весьма далеки от его исполнения. Я возвращаюсь к предмету речи, сеньор председатель…