Камилу Бранку - Падший ангел

— Но я не апостол, — возразил ему Калишту. — Я знаю, что опоздал, да и сама эта миссия кажется мне неблагодарной. Но и в этом случае, не вводя никого в смущение, я обязан дать меткий залп по безнравственности и тем самым, если сумею, внушить спасительные мысли грешникам.

В один из последующих вечеров Калишту заглянул на чашку чаю к судье Сарменту. Он нашел бывшего государственного мужа несколько расстроенным и печальным. Они начали откровенный разговор о горе, которое отражалось на лице гостеприимного старца. Можно предположить, что Сарменту рассказал своему собеседнику о том, что его дочь Катарина, выйдя замуж по любви, вскоре стала перечить воле мужа, а он — пренебрегать ее уважением. Из-за этого редкий день проходил без ссор и пререканий супругов по самым незначительным поводам. Это вызывало постоянную печаль старика, только усилившуюся оттого, что кто-то сообщил ему, будто общественное мнение покрыло позором его дочь.

— Разящая сталь, — воскликнул судья, — пронзила мою слабую и готовую сойти в могилу плоть!

Калишту сжал его в объятиях и взволнованно произнес:

— Друг мой и господин! Несчастье не может расплавить сталь стойких сердец. Пусть ваше превосходительство обопрется на посох своей чести, ибо напасти не должны повергнуть вас. Я встаю на вашу сторону со всею силой моей дружбы, чтобы, подобно сыну вашего превосходительства и брату сеньоры доны Катарины, моей госпожи, очистить от грязи клеветы — если это клевета — и ее доброе имя, и счастье вашего превосходительства. Сейчас весьма кстати придутся утешительные слова моего любимого Эйтора Пинту {156} из его трактата «О скорби»: «Я желал бы, чтобы все ваши бедствия были погребены во мне, чтобы мои радости стали вашими, а ваши несчастия — моими».

Услышав это, судья растрогался до слез и произнес с глубокой признательностью:

— Если бы такой человек стал мужем моей Аделаиды, в этом доме воцарились бы мир и добродетель! Теперь-то я вижу, что сокровища португальской славы укрылись там — в глухих дебрях провинции! Счастлива дама, которой покорилась столь достойная душа!

Вскоре хозяин Агры, отыскивая предлог, чтобы остаться наедине с Катариной в одном из уголков зала и побеседовать об опасных книгах, с ходу спросил ее:

— Сеньора дона Катарина, вы уже читали Гомера?

— Это роман? — спросила она.

— Нам следовало бы ответить: «Высокоморальный роман, или собрание рассказов». Но это не из тех романов, что, как мне известно понаслышке, заражают общество в здешних краях. В «Илиаде» Гомера мне встретились две супружеские пары: одна из них — Парис и Елена. Вторая — Улисс и Пенелопа. Первая, алчная и сладострастная, подвергла Грецию бедам; вторая, осторожная и скромная, стала образцом славного брачного союза.

Калишту сделал длинную паузу и продолжил, перемежая свои фразы понюшками табаку, которые должны были придать большую торжественность его серьезным изречениям:

— Никто не должен бы жениться, не прочитав прежде со вниманием и не вняв с восхищением тем советам о браке, которые принадлежат перу выдающегося Плутарха…

— Не знаю такого, — сказала дама. — Я читала «Сцены супружеской жизни» Бальзака. {157}

— Он мне неизвестен, должно быть, француз.

— Значит, вы не читали его?

— Я не читаю по-французски. У меня нет времени черпать грязную воду из зараженных колодцев. В этой области подлинным оракулом является Плутарх. У него я прочел мысль, которая поразила меня до мозга костей и которую я понял только здесь, в Лиссабоне. В одном месте он говорит так: «Женщины не могут поверить в то, что Пасифая, будучи супругой царя, страстно влюбилась в быка. В то же время они без всякого ужаса взирают на жен, которые презирают своих заслуженных и честных мужей и посвящают себя одичавшим в распутстве любовникам». Опытные лоцманы мутных и полных рифов столичных морей уверяют меня, что здесь это уже давно в порядке вещей.

— Возможно… — неуверенно проговорила дона Катарина.

— А почему бы этому и не быть, если я знаком с некоторыми замужними дамами, — прервал ее Калишту, — которые появляются за пределами супружеских спален с обнаженными руками!..

— Значит ли это что-нибудь? — возразила ему собеседница. — Такова мода…

— Эта мода распахивает двери гибельным желаниям, порочным мыслям и оскорбляет стыдливость. Дочь Пифагора, {158} когда восхитились формой ее рук, ответила: «Да, они красивы, но не предназначены для того, чтобы их разглядывали». В «Андромахе» Еврипида Гермиона {159} восклицает: «Я стала несчастной, позволив порочным женщинам приближаться ко мне». Сколь многие дамы сегодня могли бы сказать (и возможно, они восклицают это про себя): «На свое горе я согласилась, чтобы рядом со мной находились порочные мужчины!..»

— К чему эти речи вашего превосходительства? — прервала Калишту дочь верховного судьи.

— Эти слова обращены к вашему рассудку, сеньора дона Катарина.

— Что? Кто дал вам право?..

— Слезы вашего достопочтенного отца.

— Сеньор Барбуда, боюсь, что вас ввели в заблуждение слезы моего отца… Моя репутация и образ поведения не допускают подобных намеков. Если в ваших речах содержится намек…

— Сеньора дона Катарина, в обществе о вас говорят еще хуже, намного хуже.

— Обо мне?

— Клянусь в этом своей честью.

— Но, — прервала его дама, покраснев от гнева и досады, — со стороны вашего превосходительства большая дерзость так разговаривать с женщиной, которую вы едва знаете! Такие провинциальные вольности у нас в Лиссабоне не приняты.

— Не беспокойтесь об этом, сеньора, — ответил Калишту. — Я уважаю ваше превосходительство столь же, сколь почитаю вашего почтенного отца. Согласен, смелость велика. Тем бо́льшим будет великодушие вашего превосходительства, если вы простите меня. Слезы старца и отца придают необычное мужество. Великие горести внушают бесстрашное вдохновение даже самым слабым душам. Намереваясь одолеть бурю, которая бушует и угрожает потопить счастье прославленной семьи, я дерзнул стать непрошеным защитником общего блага.

— Я благодарю вас за вашу готовность, но еще больше была бы благодарна вам за скромность, — проговорила дона Катарина и, прощаясь, церемонно присела перед Калишту в реверансе.

В зал она больше не вернулась. Судья не спускал глаз с Калишту Элоя, в задумчивости усевшегося в самый потаенный уголок зала.

Аббат Эштевайнша поднялся из-за карточного стола и, приблизившись к нему, сказал:

— Мне показалось, что ваше превосходительство проповедовали перед этой дамой. Вам удалось смягчить ее сердце?

Калишту поднял голову, прижал растопыренные пальцы к страдающей груди и прошептал:

— Я наконец-то понял отца Мануэла Бернардеша. {160}