Камилу Бранку - Падший ангел

Прошло пять лет. У Дуарте пятеро детей. Это — сами ангелы, спустившиеся с небес, чтобы заселить лоно сей достославной семьи. Они играют рядом с матерью, словно радостно свидетельствуя о счастье, коим наслаждается она сама и коего желает им.

И вот в этот радостный миг перед достойной и славной семьей разверзается ад. Из мрачной бездны появляется человек, своими руками уничтожающий человеческие и божеские связи, скрепляющие святой союз старика, его дочери, зятя и внуков. Человек, напавший на них в этом раю, — сеньор дон Бруну де Машкареньяш.

— Я?! — воскликнул молодой человек с деланным изумлением.

— Вы, ваше превосходительство. Я вижу, вы изумлены, но не знаю чем — моей ли смелостью или ответственностью, которая давит на вас, сеньор дон Бруну.

— Но что произошло в доме Сарменту? — взволнованно спросил его собеседник.

— Произошло то, что позавчера я видел омытое слезами лицо старца. Произошло то, что вчера вечером я видел, как Дуарте де Малафайа пристально вглядывается в деток и прячет взор, чтобы никто не видел, как он плачет. То, что я сегодня увижу в доме верховного судьи Сарменту, если ваше превосходительство не поторопится… У нас нет времени на предположения, рану необходимо прижечь сегодня, чтобы завтра не началась гангрена. Согласны ли вы, ваше превосходительство, помочь мне рассеять черную тучу, из которой вот-вот хлынет ливень несчастий?

Дон Бруну на несколько секунд задумался, словно смущаясь ответить сразу же:

— С полным удовольствием. Я прекращаю эти отношения, чтобы избежать пагубных неприятностей для сеньоры доны Катарины.

— Со мной говорит достойный португалец, носящий фамилию Машкареньяш? — торжественно вопросил Барбуда.

— Клянусь честью моих предков.

— Что вы сделаете, ваше превосходительство? — обратился к нему Калишту.

— Я несколько раньше, чем собирался, отправлюсь в путешествие по Европе, которое уже задумал. Завтра я на пакетботе отплываю во Францию.

— Не говоря и не сообщая сеньоре доне Катарине, что вас посетил некий друг судьи Сарменту?

— Я не скажу ни слова, сеньор Барбуда.

— Пожимаю и целую эту руку. Благодарю вас от имени пяти сыновей Дуарте Малафайи, то есть от имени пяти ангелов, которые называют его отцом.

И Калишту вышел с влажными от слез глазами.

Дон Бруну исполнил свое обещание так же пунктуально, как это сделал бы человек, не обладающий в той же мере дворянской честью, но которому бы сказали: «Удались, если не хочешь взять на себя попечение о семье, чью опору ты можешь сломать».

В подобных условиях быть точным стоит крайне мало. Иногда таким образом можно даже достичь славы осторожного и рассудительного человека.

Так или иначе, но Калишту Элой прямиком отправился к верховному судье и сказал ему:

— Соберитесь с духом, друг мой и господин! Враг снял осаду. Безжалостное злословие если и не изменит суждение, то хотя бы замолчит.

Затем последовал рассказ о случившемся, сопровождаемый радостью старика и его благодарными слезами.

О, чувствительное сердце! О, грешница Катарина, которая ныне должна искупить свой грех на кресте тоски! Калишту убил тебя, думая, что спасет!

Все было не так, как гласят эти строки. В действительности Катарина, получив от Бруну де Машкареньяша письмо, пронизанное благоразумными наставлениями и размышлениями, подобными тем, которые св. Франциск Сальский посылал мадам де Шанталь, {166} почувствовала, что готова умереть от досады и ярости. Беглец написал ей незадолго до того, как сесть на корабль. Он не упоминал о разговоре с Калишту, однако с уверенностью говорил о буре, которая вот-вот должна была разразиться над их преступными головами. «Я уезжаю, — говорилось в письме, — чтобы умереть вдали от женщины, которую люблю, чтобы не погубить ее доброе имя и ее детей. Если ты узнаешь, что меня уже нет в живых, вознагради мой подвиг, сказав себе в глубине души, что я любил тебя, как никто на земле уже не умеет любить».

Затем в письме следовали благоразумные советы относительно жизненного счастья. Бруну де Машкареньяш излагал гибельные последствия страстей. И заканчивая, сообщал, что слезы не дают ему продолжать.

Какая дама после этого смогла бы противостоять жестокой Парке? {167}

Дочь судьи заперлась в своих покоях, чтобы подготовиться к смерти и встретиться с вечностью.

В таких мыслях ее потревожила сестрица Аделаида, показав ей письмо от некоего Вашку да Куньи, который уже давно вел с ней добродетельную переписку, намереваясь вступить в брак. Этот Вашку, юноша знатного рода, был знаком с Бруну и с неудовольствием наблюдал любовное увлечение дамы, которой предстояло стать его свояченицей. Случайно он узнал об отъезде Машкареньяша. Люди, видевшие того на борту, сообщили Вашку, что в ответ на вопрос о Катарине Малафайа он самодовольно ответил, что спасается от града скандалов, с которыми ему бы не хотелось шутить, поскольку эта женщина, увлеченная и влюбленная сверх меры, была способна заставить его исполнять обязанности супруга, не узаконенные церковью.

Примерно в таком любезном тоне был выдержан отрывок из письма, который Аделаида прочитала рыдающей сестре. Катарина поднялась с истинно дворянским достоинством, приказала позвать детей, обняла их и обратилась к сестре:

— Мне уже лучше! Господь простит меня по молитвам этих невинных созданий. Мой драгоценный супруг, как же теперь я люблю тебя! Как же твое любящее сердце может утешить меня в этих угрызениях!

Говоря по правде, я не настолько милосерден, чтобы поверить в угрызения совести доны Катарины. Но я снисходительно признаю, что она почувствовала в тот момент чуть более дружеское расположение к мужу, а он должен был вознаградить ее любезность самыми сладостными ласками.

И вскоре случилось так, что супруг, удивленный непривычной нежностью своей сеньоры, ощутил необычность происходящего и мягко поинтересовался причиной этой внезапной перемены. Катарина, находчивая, как и все влюбленные, объяснила, то смеясь, то плача, что она наконец убедилась, что ее Дуарте не изменил ей, ибо подозрение ее было столь сильно, что змеи ревности могли отравить счастье двух душ, соединенных любовной страстью.

Дуарте ощутил себя польщенным и довольным. Потом он также исповедался в своем неясном сомнении в верности жены. За этим последовала сцена, достойная пера самого красноречивого повествователя. Оскорбленная сеньора обратила взор к деревянному потолку, прозревая за ним лазурь эмпирея тем двойным зрением, которое даруется страданием, и прошептала:

— О небо! Какая несправедливость!

Это страдание сковало ее слезные железы, и она не смогла заплакать. Она рухнула в кресло, удобство и мягкость которого больше всего подходили для такого рода падений, и, закрыв белоснежными руками лицо, пролепетала голосом, прерывающимся от вздохов: