Камилу Бранку - Падший ангел

Легкие Калишту словно дышали другим воздухом. Его обычное красноречие, в которое он вплетал афоризмы и латинские словечки, скрашивая ими беседы ученых друзей верховного судьи, этим вечером изменило ему. Это вызвало удивление и тревогу у расположенного к нему Сарменту, который полюбил Калишту, как сына.

Званый вечер закончился в молчании и грусти.

Уединившись в своем рабочем кабинете, хозяин Агры сел у конторки, сжал двумя пальцами верхнюю губу и на долгое время погрузился в раздумья. Когда он поднялся, чтобы дать сердцу свободнее биться, то стал прохаживаться с несвойственной ему ловкостью движений и прямотой осанки. Остановившись перед книжной полкой, он выбрал среди классических поэтов своего любимца, Антониу Феррейру, {170} затем сел, открыл книгу наугад и продекламировал два четверостишия из V сонета:

Он повторил их, сделал паузу, вздохнул и продекламировал еще первую строку терцета:

В этот миг перед взором хозяина Агры, околдованного Аделаидой, предстал образ его кузины и супруги, доны Теодоры Фигейроа, перенесенный в Лиссабон по воле высших сил. Калишту затрепетал, устыдившись своей слабости, и протянул руку к последнему письму, полученному от тоскующей по нему жены. Письмо было написано рукой дочери аптекаря {171} из Касарельюша, обладало еще более причудливым правописанием, нежели мое, и гласило следующее:

«Мой любимый Калишту!

Мы здесь узнали от учителя, что ты уже несколько раз держал речь в Кортесах, и что у тебя большие познания. Сеньор аббат меня навещал и прочел мне кусок из твоей речи, и дай Бог, чтобы это было на пользу веры. Вдруг тебе да удастся снизить десятину, что гораздо нужнее. Сюда приезжал один священник из Миранды, чтобы ты добился для него назначения в приход. А староста хочет, чтобы ты для него получил мантию Ордена Христа, а для тети Жозефы — пенсию за ее покойного мужа, сержанта ополчения из Миранделы. Как только ты все это устроишь, дай сюда знать.

Знай, что я продала бурых быков на ярмарке одиннадцатого числа и купила телушек. Боровы выкормились плохо, и думаю, что хорошо бы их продать на ярмарке девятнадцатого числа. Серая свинья вчера ночью принесла десять поросят. А еще хотела бы я знать, скоро ли там, в столице, все закончится, потому что я все хожу грустная и подавленная. На прошлой неделе у меня болели почки и в груди были рези. Сегодня мне нужно отмерить шесть возов ржи для ярмарки, поэтому больше тебе не докучаю.

Сколько бы возбужденный рассудок Калишту ни пытался удержать в памяти эти речения Теодоры, умиляющие своим хлопотливым простодушием, ему это не удавалось. Хозяин Агры спрятал письмо, снова открыл Антониу Феррейру и прочел в XXXIII сонете:

Калишту лег в неурочное время и забылся беспокойным сном. Перед рассветом он пробудился вместе со щеглами и жаворонками, чьи нежные трели словно звучали у него в душе. Это была радость первой любви, те небесные мгновения, явление ангелов, которое знакомо каждому сердцу — в детстве ли, в расцвете лет или уже на закате жизни. Он встал с постели в веселом настроении и прочел несколько стихотворений Камоэнса и Филинту Элизиу. {172}

Калишту Элой де Силуш не разу в жизни не сочинял стихи. Ему было неведомо мягкое прикосновение любви, которое иногда изливает поэтические потоки из неведомого источника… И вот теперь зарница вдохновения воспламенила его грудь. Он машинально поднес руку ко лбу, словно ощупывая набухающую шишку, как поступает всякий поэт во время приступа высокого вдохновения. Затем он сел, взялся за перо и с его помощью выплавил из своих чувств следующий мадригал, который, на мой взгляд, стал последним португальским стихотворением, рожденным истинной любовью:

Завершив сей труд, хозяин Агры бросил презрительный взгляд на поднос с завтраком, но преодолел отвращение и уступил чувству голода, позволив себе разговеться жареной колбасой. Это была его обычная утренняя трапеза, чередовавшаяся с жареными свиными сардельками.

Во время одевания он испытал тошнотворное чувство, глядя на безобразный фризовый редингот и панталоны с гамашами. Одевшись, Калишту торопливо вышел из дома и дошел до заведения сеньора Нунеша на улице Галантерейщиков, где его крайне неудачно облачили в широкий сюртук мышиного цвета, пепельно-серые клетчатые брюки, а также синий жилет с отворотами и пуговицами из фальшивого коралла. В Шиаду {174} он отрекся от мериносовой шляпы и купил другую — касторовую, на английский лад. Теперь ему надлежало надеть первые в жизни перчатки. Во время этой процедуры Калишту столкнулся с трудностями, над которыми смог одержать победу, лишь порвав по швам первую пару. Перчаточница посоветовала ему не засовывать в перчатку все пять пальцев разом и помогла ему в этом тяжком предприятии.

Двое насмешливых юнцов, которые в это время были в магазине, весьма невежливо расхохотались над неопытностью неизвестного субъекта. Один из них, будучи уверен в терпеливой туповатости провинциала или, возможно, бразильца, {175} вполголоса сказал собеседнику:

— Четвероногие никогда не носили перчаток.

Калишту пристально посмотрел на них с грозной улыбкой и обратился к перчаточнице:

— Перчатки нужны, если не хочется марать руки, когда даешь пощечину!

Веселые юноши задумчиво переглянулись, словно решая, можно ли считать эти слова оскорбительным вызовом, но предпочли молчаливо удалиться.

В полдень Калишту вошел в Палату и произвел сенсацию. Клетчатые брюки оказались одним из тех несчастий, которое Провидение послало в этот мир посредством торговца готовым платьем Нунеша. Мало того что сам их материал был преступлением против хорошего вкуса и строгости нравов, они к тому же закрывали голенища сапог наподобие колоколов.