Камилу Бранку - Падший ангел

С сожалением следует признать, сеньор председатель, что буйный преступник подобен среди прочих людей горячечному больному, покинувшему свое ложе. Он сходен со стрелой, выпущенной из лука, и созданное им беспокойство усиливает страдания всех, кто находится в госпитале.

Я желаю, чтобы заключенный развивал свои умственные функции, но также не был бы освобожден и от физического труда. Человек без образования действует инстинктивно, эгоистически и скептически, если его религиозное чувство ослабевает. Пусть руки заключенного трудятся над каким-нибудь делом, это верно. Но пусть также его голова трудится над восприятием каких-либо идей. Во всех европейских тюрьмах уже склонили рассудок к тому, чтобы придавать блеск наукам, развивать знания и смягчать инстинкты. Посмотрите, что говорит Айреш, упоминание о коем никогда не будет излишним, ибо он — гордость и сокровище города Са де Менезеша, Андраде Каминьи и Гаррета, {180} города, где, как я с ликованием вспоминаю, тоже ходил на своих детских помочах. Необходимо, чтобы нога священника вступала в пределы зловонных темниц. Но пусть это будет священник, обладающий совершенным духом и непогрешимой нравственностью, а не клирик из числа тех, чья святошеская елейность полностью обращает их в похотливых любезников. Кто из числа присутствующих сумеет выбрать лучшего из них на должность тюремного капеллана?

Кроме того, желателен начальник — недреманное око и образец для подражания. От него требуются столь высокие природные качества, что, даже упорно стараясь представить его как совокупность всех добродетелей, мы неминуемо увидим этот образ обедненным и искаженным.

Пробил час, сеньор председатель. Материя моей речи такова и вбирает в себя столь много, что я терзаюсь необходимостью стеснить себя, дабы не погружаться слишком глубоко в этот предмет. Здесь я останавливаюсь и полной грудью издаю хвалебный крик — отнюдь не самовосхваление! — в честь славного члена Палаты, который внес в повестку дня вопрос о реформировании мест заключения. Да прольются на него благословения, ибо он, в свою очередь, мощной дланью переворачивает сосуд, до краев наполненный бальзамом, над самой мерзостной и тошнотворной язвой на теле рода человеческого! (Продолжительные аплодисменты. Оратора поздравляют некоторые серьезные люди, которые до того с трудом удерживались от смеха.)

Калишту Элой оглядел оратора пристальным взглядом врача, который по глазам больного пытается определить признаки слабоумия, и, повернувшись к аббату Эштевайнша, произнес:

— Хотел бы я видеть, чем наполнена голова этого доктора Либориу!

Отбивая ритм пальцами по крышке табакерки, он продекламировал:

Вечером в салоне верховного судьи Сарменту стало известно, что хозяин Агры собирается выступать на следующий день. Среди тех, кого эта новость взволновала, наибольшую заинтересованность его речью выказала дона Аделаида. Встретив Калишту Элоя, она с изысканной любезностью попросила у него три входных билета на галерею для дам — себе, сестре и отцу.

— Меня уже считают дамой, друг Барбуда! — заметил старик. — Таков печальный почет, оказываемый старости! Но я пойду туда, пойду слушать вас. Я уже полгода не покидаю дом и не пошел бы слушать даже Беррье или Монталамбера. {184}

— Целую вашу руку за эту любезность, мой благосклонный друг, — произнес Калишту, — но думаю, что вам придется оплакивать время, потраченное впустую. Я не собираюсь обдумывать выступление и даже еще не размышлял, о том, что скажу. Я попросил слова, когда дикая нелепость оскорбила мой слух и задела нервы. Я услышал, что палач занимает место архангела Михаила!.. Мой дорогой судья, мне начинает казаться, что апокалипсический зверь уже утвердился тремя ногами в Парламенте! А когда он утвердится там и четвертой, достойных людей выкинут вон из зала заседаний пинком пониже спины. Прошу у ваших превосходительств прощения за простонародность моих выражений, — сказал Калишту, оборачиваясь к дамам, которые с изумлением изучали видоизменившийся наряд хозяина майората. — Хорошие манеры, — продолжал он, — теряются вместе с терпением. Я очень боюсь, что вернусь к себе в горы более грубым, чем приехал сюда.

— Вы опровергаете сами себя, ваше превосходительство, — грациозно прервала его дона Катарина, — светским костюмом, в котором сегодня предстали перед нами! Мы были уверены, что вы дали клятву никогда не изменять свой туалет 1820 года!

Калишту натянуто улыбнулся, почувствовав себя несколько задетым в своей стыдливости и серьезности. Причина, по которой он сменил костюм, была едва ли не смехотворной, а поэтому его незамедлительно покарала собственная совесть. Ему показалось, что он стал другим человеком и что посторонние могли прочесть у него на лице беспокойство и стеснение.

Постоянные гости верховного судьи, а также его дочери действительно обратили внимание на некоторую перемену в поведении и речи Калишту. Можно было бы сказать, что новые сюртук и панталоны сковывали свободу его движений и столь же далекую от воспитанности, сколь и приятную непосредственность поведения.

Авторитетные философы и христианские писатели утверждали, что одежда имеет сильную власть над человеком. Бессмертные строки брата Луиша де Соузы гласят следующее: «Наша сущность весьма благосклонна к себе самой, — утверждает биограф святого архиепископа, {185} — и наш опыт учит, что никогда она не окажется настолько бесчувственной, чтобы не испытать некоторого волнения при соприкосновении с новым нарядом. Она веселится и восхищается либо из-за новизны, либо от гордости, но также из-за удобства, испытываемого телом. Новое платье обновляет даже мысли и надежды». [12]

Восхитительный доминиканец, говоря о том веселье, которое испытывает душа человека, впервые надевшего новый костюм, ошибся в отношении Калишту Элоя. Хозяин Агры выглядел утомленным и печальным — если, разумеется, радость не крылась в глубинах его сердца. Мне кажется, что так и было. Потаенная любовь дарила ему сладкую печаль. А если не любовь, то лишь клетчатые брюки могли внушить ему это чувство.