Камилу Бранку - Падший ангел

— Томазия! — воскликнул отец, словно она могла скрываться в этом крошечном пространстве. — Доченька!

Его охватило печальное подозрение. Он споткнулся, торопливо спустился в кухню и увидел открытую дверь в сад. В этот миг в дверях своей комнаты появилась служанка, которую разбудил шум шагов. Но, обнаружив, что хозяин одет так же недостаточно, как мог быть одет наш праотец Адам, если бы покинул рай после сотворения простыни, она отступила, пронзенная чувством стыдливости.

— Где девочка?! — взволнованно вопросил отец.

— Где девочка?! — повторила служанка, повернувшись спиной, чтобы не видеть такого неприличия.

— Да! Где она?!

— Где ей быть? У себя в кровати.

— Ее там нет! — возопил отец.

— Выдумываете вы, ваша милость… Уходите, пожалуйста, отсюда, а я пойду на поиски… Может быть, она в саду…

В этот миг часы в аптеке пробили три раза.

— В саду в три часа ночи? — проговорил аптекарь, уже не так взволнованно.

— А почему бы и нет? Можно подумать, это в первый раз!.. Уйдите же, сеньор Макариу, что у вас за вид! Ну и наряд! Мне нужно выйти.

Тут аптекарь, посмотрев на себя, обнаружил, что его облик почти ничем не прикрашен. Он устремился к себе в комнату и оделся, в то время как служанка окликала Томазию, стоя на лестничной площадке. Но никто ей не ответил, и служанка бросилась бегом в сад, придерживая светильник. Там она увидела, что выходившая на улицу калитка распахнута, и разразилась громким плачем, взывая к душам праведников.

Хозяин дома стоял, облокотившись на каменную ограду колодца, потому что не мог ни пошевелиться, ни произнести хоть единое слово, когда услышал плач служанки. В его отцовском беспокойстве ранее не было и тени возникшей теперь боли. Аптекарю случалось испытывать ужас при мысли, что он может потерять дочь, но он никогда не думал о позоре дочери. Он предпочел бы оплакивать ее.

— Уж не сплю ли я? — проговорил он про себя. И, чтобы убедиться в том, что все происходит наяву, потер рукой край колодезной ограды.

В листве садовых деревьев защебетали первые птицы. Вдалеке пробили девять колокольных ударов, звавших к мессе. По улице проходили стайки девушек, собравшихся на жатву и под аккомпанемент виолы славящих в песне св. Иоанна. Как прекрасны бывают июльские утра!

Объясним то, что случилось. Когда Макариу громко окликал дочь в пустой спальне, она стояла в саду с Вашку и, уже трижды простившись с ним, вновь его обнимала. Сейчас мне не приходят на память нежные строки Овидия, которые он создал в подобных обстоятельствах, но всякий, кому случалось влюбляться в обитательницу четвертого этажа, — а на этой высоте страсти, зародившиеся на мостовой, выдыхаются и достигают благопристойной температуры — знает, сколько раз мы повторяем «прощай!», сколько обещаний звучит снова и снова, пока вдруг не появляется патруль с моралью наперевес и с примкнутым штыком.

Томазия, заслышав крики отца, прижалась к груди Вашку, как перепуганный ребенок, и прорыдала:

— Я погибла! Не покидай меня!

Обстоятельства складывались так, что не было времени на размышления. Если он любил ее слепо, бесспорным выходом было бегство. Если его любовь оставалась в границах рассудка, ему нужно было поступить либо как подлецу, либо как рыцарю. Но он был из рода Маррамаке — и был гордецом.

— Пойдем со мной! — великодушно произнес Вашку и подал ей руку.

А она почувствовала себя счастливой и способной вызывать зависть, когда переступила порог калитки, словно через нее спасалась от позора. Томазия опиралась на руку возлюбленного, трепеща от благодарности и гордости. В своем приятном смятении чувств она даже не вспомнила об отце, и ни одна его слеза не сделала горше чашу того дурмана, имя которому — «любовное опьянение».

Вашку, казалось, был доволен своим отважным поступком. Любовь заставила его подопечную покориться невероятному бесчестью, и это услаждало его гордость. Поскольку страсть более не ослепляла его глаза, он мог видеть в себе великого человек, который по одному лишь рыцарственному побуждению оказывал в своем доме неожиданные почести девушке низкого положения — из числа тех, относительно кого общество не требует отчета…

Впрочем, мне кажется, что я начинаю рассуждать слишком высокопарно…

По правде говоря, если бы Вашку, вместо того чтобы увести Томазию, произнес бы перед ней речь, убеждая ее остаться в отцовском доме, а она согласилась бы с ним, потеряв разом уважение отца, уважение самой себя и любовь друга, мы — люди, знающие о таких негодяях, которых обычно называют «ловкачами», должны были бы на этих страницах, полных священного гнева, яростно обрушиться на человека, опозорившего род Маррамаке, и отхлестать его и ему подобных татарско-александрийскими стихами сеньора Герры Жункейру:

В тот день Макариу не открыл аптеку и даже не позволил распахнуть окна.

— Я считаю, что она умерла. Умерла. Случилось то, чего я боялся, только другим путем. Я оплакиваю ее так же, как оплакивал бы, если бы в церкви сейчас молились за упокой ее души.

Когда он говорил это, слезы обильно катились по его щекам и, казалось, бороздили их — словно десять лет горестной жизни сосредоточились в нескольких часах этой муки.

По прошествии трех дней аптекарь вышел на люди в глубоком трауре. Если кто-нибудь произносил хоть слово о трауре или о дочери, Макариу сжимал свои губы двумя пальцами, словно подавая знак молчания. И сразу же скрываясь в дом позади аптеки, он начинал плакать. Через неделю аптека открылась, но в ней уже сидел другой приказчик, приехавший издалека.

Макариу покинул Селорику-де-Башту, уехав за четыре лиги — управлять аптекой одной вдовы. Там я изучал латынь, там я с ним и познакомился. Макариу было пятьдесят лет. Он был моим наставником в триктраке и шашках. В течение одиннадцати месяцев я ни разу не слышал, чтобы он заговорил о Томазии. В конце года он несколько смягчил свой траурный наряд, но поскольку не мог снять траур со своей души, то стал пить. И тогда он заводил разговоры о дочери, искал моего доверия, выкрикивал бранные слова и приходил в такую ярость, что глаза его пылали и выкатывались из орбит. Эти кризисы разрешались глубоким сном.

Томазия должна была догадываться о страшных мучениях своего отца, которые Провидение записывало на ее счет в той огромной книге, что однажды распахивается перед должником. Чего только нет в этой книге, когда она раскрывается! Кажется, что с ее страниц люди, вещи, силы природы и бесстрастные мертвецы — все требует от нас ответа, все обладает незаметными крючками, которые вырывают крошечные частицы нашего сердца!