Камилу Бранку - Падший ангел

Томазия плакала тайком, чтобы не утопить в слезах радость народного избранника. Она удвоила свою нежность к Вашку, прося его, чтобы он не забыл ее ради сыночка. Она чувствовала, что стала незначительной и ненужной в жизни возлюбленного, но все равно продолжала верить в сладостное очарование своего будущего чада. Она эгоистически не хотела с печалью вспоминать о причине, заставлявшей ее столь многого ожидать от родительской любви. Ей казалось, что эта любовь будет столь же сильной, как и та, которую испытывал ее отец, что она будет такой же безумно-нежной, как и чувства Макариу, взрастившего Томазию и укачивавшего ее на руках начиная с четырех лет, когда она потеряла мать. Еще не пришло время, когда угрызения совести начинают бичевать душу, не сумевшую избежать их или не сумевшую обратить их в бальзам для рубцов посредством радости.

Вашку Перейра отправился в Кортесы, выставляя напоказ свое снаряжение, соответствующее его родовому имени. Он не был безусловно уверен в достоинствах своих речей и, чтобы его заметили, выставил впереди себя лошадей, лакея, дворецкого и чернокожего жокея. Депутат уже узнал нравы Шиаду {314} и изучил умонастроения Лиссабона. Из этого он сделал вывод, что на двух лошадях он скорее въедет в пышные приемные дворцов, чем на двух речах об общинных дорогах Гондиайнша и Паинзелы. Что касается речей, то он вез с собой заметки, в которые собирался втиснуть упоминания об Аристиде {315} и процитировать, по поводу строительных постановлений Кабрала и Элиаша, известное «Timeo Danaos et dona ferentes». {316} Произнеся эту фразу, он исчерпал бы всю латынь, известную обеим палатам и всем журналистам, за исключением «Сентябрьской революции», где сеньор Антониу Родригеш Сампайю латиноязычно вызывает зависть сеньора советника Виале, {317} способную привести последнего к апоплексическому удару.

Парламентские успехи этого провинциального депутата известны нам не лучше, чем речи Гермагора, ритора из Темны. {318} Когда Вашку входил в зал Сан-Бенту, завитые головы его коллег становились для него головой Медузы {319} и обращали его в камень. Он ощущал, как внутри него зреет плод патриотизма; идеи клокотали в его мозгу. Но грамматических знаний ему не хватало. Его воспаленному воображению представлялось, что в парламенте нужно знать португальский язык! Он слышал выступления некоторых коллег и задумывался, не появились ли они в палате в соответствии с поэмой аббата Касти. {320} Дома он репетировал две известные нам речи о дорогах, прибегая к восклицаниям и модуляциям, несколько напоминающим Демосфена и, возможно, сеньора Арробаша. {321} Однако, когда представился благоприятный случай попросить слова, Вашку не знал, как начать свой запрос. Позволим себе утверждать, что председатель казался ему Персеем, показывавшим из глубин своей шляпы голову Горгоны, {322} или, чтобы наше сравнение имело более христианский вкус, председатель призывал его к молчанию, как известный монах из Бусаку, {323} который прикасался пальцем к кончику своего носа.

Вашку отказался от выступлений в Палате, приберегая себя для тех случаев, когда родина властно потребует красноречия от своих Брутов. Он имел в виду того первого Брута, который молчал, пока не была оскорблена честь Лукреции. {324} Более того, депутат от Браги был уже настолько заражен миазмами кафе Марраре, что не верил в существование Лукреций.

Он был по-настоящему испорчен — скажем это с энергической краткостью Тацита, повествующего об ужасающих исторических эпизодах. Вашку Перейра Маррамаке был непоправимо погублен дружбой с некоторыми «львами», которые с удовольствием встряхивали своими гривами, умащенными слезами женщин, пролитыми на диванах Итальянской гостиницы. Граф Тайпа (кузен Вашку по линии Маррамаке), Мануэл Браун, Жозе Важ де Карвалью, дон Франсишку Белаш, Жозе Эштеван и многие другие, которые еще продолжают жить, искупая свое прошлое, были его ближайшими друзьями. Среди них появлялся и Алмейда Гаррет, {325} который золотил край бокала, из коего эти люди пили свою отраву, растворенную в атмосфере их бесед, вознаграждавших их за пресыщенность в наслаждениях, и с саркастической и утонченной nonchalance {326} — так они выражались — обрывали цветы, лепестки которых были покрыты слезами. Певец «Опавших листьев» {327} перечитывал и комментировал в их кругу свои мадригалы с юношеской шутливостью, столь созвучной его вечно детской душе, что самые молодые участники этого кружка завидовали его цветистому стилю и судьбе женщин, которых он увековечил вместе с переменчивыми дуновениями.

Вашку был поражен подвигами этих мужей, взглянул на себя со стороны и счел ничтожными свои деревенские любовные шалости с никому не ведомой дочерью аптекаря. У него не было свершений, о которых он мог бы рассказать, когда его спрашивали о случаях из его жизни, и он вынужден был изобретать их, чтобы не быть смешным и не внушить подозрения, что он попал в парламент прямо из семинарии брата Каэтану Брандана. {328} И тогда он повествовал о похищениях и изменах, делая супругов героями гротескных трагических сцен, и карикатурно описывал несчастья, дабы не сбиться с тона своих друзей. Он притворялся подлецом — ничего трусливее и порочнее такого поведения не может породить салонная низость.

В короткое время он встал вровень со своими наставниками. Однако я бы не стал говорить, что Вашку через замочную скважину изливал бесчестье в лона семей. Они и так были полны им. Среди людей такого рода он проходил незамеченным, как ручей, незаметно вливающийся в берега Мертвого моря, которое скрывает сокровища Содома. Некоторые семейства при виде гостя, еще не до конца расчесавшего свою шерсть дикаря из Минью, даже считали, что возрождаются. В оружейной коллекции своих любовных побед Вашку хранил короны баронесс и графинь. Но Кунья Сотомайор говорил ему, что эти трофеи выглядят купленными на блошином рынке или похищенными из кабинета древностей аббата Каштру, {329} храни его Господь.

Все было не так. От пристальных взоров своих друзей депутат скрывал белую перчатку и медальон с портретом. Эти два предмета были освящены непорочной любовью, страстью, которая пробудила две чистых струны в сердце Вашку. Любимая им девушка была знатна, красива, незапятнанна в своей репутации и бедна. Ее отец, граф, был представителем рода, который носил этот титул уже в царствование дона Мануэла, а братья — двумя фадистами, двумя лучшими навахами {330} переулка Благочестивых и его окрестностей. Они несли караул на чердаке у Северы и подражали графу Вимьозу {331} в его шутовском стремлении «произвести большой шум». Их сжигала страстная надежда стать возницами. Знаменитый загонщик Жозе-Мулат ужинал вместе с ними в «Пенине» или в «Алом жилете» в те воскресенья, когда бывала тоурада. {332} Они обнимали его, осыпали поцелуями, изучали его хмельные гримасы и так старательно копировали его развалистую походку, что даже в обычном состоянии казались пьяными.