Камилу Бранку - Падший ангел

Граф медленно шел к своей могиле, подавленный гнусными выходками сыновей. Дочь была опорой в осеннюю пору его жизни. Именно ее Вашку увидел в Страстную Пятницу в капелле ее родственника, графа Редонду. В то время и в ту Страстную Неделю эта капелла стала местом единения самых высокородных семейств, не признававших верховной власти доны Марии II. {333} Вашку Перейра Маррамаке — представитель владетельных дворян и родовой знати Ланьозу — также имел здесь сородичей. Встречи с ними волновали его фамильные чувства и подчиняли магнетическому влиянию мигелизма.

У него не было недостатка в привлекательных свойствах, не считая родовитости и славы богача. Вашку одевался чрезвычайно изысканно, обладал совершенным телосложением и по-настоящему прекрасными манерами. Прибавим к этому смугло-бледное лицо, густые черные усы, чувствительное выражение лица, словно сошедшее со страниц романа, искреннюю улыбку, не похожую на те, что кривили губы некоторых записных остроумцев, упражнявшихся перед зеркалом, чтобы потом предстать пугающими и саркастическими ловкачами. Одним словом, Вашку был истинным цветком Минью, и его полюбила дальняя родственница, дона Леонор де Машкареньяш, дочь графа Кабрила.

Идеал, к которому он стремился, до того как тот реализовался в избирательных битвах и в скучной близости с Томазией, вновь предстал перед ним в ангельской красоте Леонор, в святости ее жизни, в дочернем благоговении, с которым она смягчала тяжкие страдания отца. Вашку проникся к ней уважением и обожанием, словно вернулся к непорочности своих восемнадцати лет, когда он читал «Мальчика в диком лесу». {334} Если ему приходилось вести любезную беседу, он застенчиво замыкался в себе. Казалось, он растратил в мимолетных увлечениях все разумные, простые и чувствительные слова, которые дарят радость чистым душам и которые можно назвать чистым золотом любви.

Леонор знала, что она любима, а граф, уверенный в благоразумии дочери, позволял богатому и знатному Вашку Перейре ухаживать за ней, видя пользу в том, чтобы брак совершился без предварительного обмена письмами, рандеву и других вольностей, которые наносят вред серьезности такового акта. Старинное и доброе правило. Граф именно так и женился. Не было необходимости в том, чтобы в его семействе, гораздо более древнем, чем начальное образование, кто-нибудь, начиная с Леовигильда, его деда в тридцатом поколении и вестготского короля Лузитании, {335} вступал в брак по переписке.

В то время до Вашку дошло известие, что он стал отцом. Управляющий написал письмо под диктовку Томазии, которая добавила в постскриптуме, написанном ее рукой: «Уже тринадцать дней, как я не получаю от тебя писем!!! Не забывай о своем сыночке».

Отец младенца посчитал преувеличением три восклицательных знака и не смог сдержать гнев, вызванный этим своеобразным давлением. По какому праву дочь аптекаря позволяет себе восклицания? Уж не считает ли она себя путеводной вехой в судьбе мужчины из рода Маррамаке? Уж не уверила ли она себя, что ребенок — высшая ступень в его счастье? Без сомнения, она воображает, что Вашку, долгожданный жених девушки, носящей фамилию Машкареньяш, сразу же изо всех сил помчится домой, обезумев от радости, что у него родился первенец, присядет на корточки у колыбели, будет пускать слюни и заливаться идиотским смехом счастливого папаши!

Думал он примерно так, но отвечал по-другому.

Он писал, что очень рад этой новости; советовал Томазии беречь себя от холода по причине суровости погоды, приказывал найти кормилицу и растить младенца в каком-нибудь другом месте, а также записать ребенка под фамилией матери и дать ему то имя, которое она сама выберет. В конце он отдавал распоряжение управляющему и его жене быть крестными ребенка. В этом письме не было и тени нежного чувства отца и любовника, не считая совета остерегаться простуды.

Томазия прочла это письмо сквозь слезы и сказала про себя: «Все кончено». Потом, открыв лицо младенца, которого она грела, прижав к груди, произнесла с рыданием: «Что будет с нами?»

Отвечая Вашку, она сообщала, что ребенок будет крещен без упоминания имени отца и с назначенными крестными. Однако, что касается его воспитания, она объявляла, что будет кормить сына сама, но, если Вашку настаивает на удалении младенца из дома, она также должна будет удалиться вместе с сыном. И в завершение сообщала, с той простотой, которая благодаря подавленной боли могла бы сравниться с редкостным мужеством в несчастье: «Твое письмо пришло одновременно с известием о смерти моего отца».

Это известие ей сообщил ученик аптекаря, он же приказчик, спрашивая, должен ли он и дальше управлять аптекой, наследницей которой осталась Томазия. Вместе со своим письмом он переслал ей недавнее послание Макариу Афонсу, где были одобрены все его счета и выражены благодарность и признательность за то благоразумие, с которым приказчик руководил аптекой. Кроме того, Макариу писал, что ему угрожает апоплексический удар — то, что лекарь называл «мозговой горячкой», — а в завершение добавлял: «Если я умру внезапно, мое завещание готово. Наследницей будет дочь, убившая меня. Она наследует свой матери, потому что и этот дом, и все, что в нем есть, принадлежало моей покойной жене. Я все оставляю ей, но не могу простить неблагодарность, с которой она меня покинула».

Как бы ни сгустилась печаль, в ней всегда остается просвет, озаренный лучом надежды. Скорбящая душа всегда изобретательна в поисках щели, через которую она может ускользнуть. Так и Томазия, получив письмо от Вашку и от отца, равно испытывая отчаяние любовницы и угрызения совести дочери, находила поддержку в уверенности, что у нее есть средства, достаточные для сохранения независимости.

Фидалгу не был недоволен сухим и высокомерным тоном письма Томазии. Он опасался упреков и жалоб, которые могли осложнить неизбежную развязку, а потому ему было приятно предположение, что она согласна расстаться без давления и скандала. С другой стороны, его самолюбие было задето надменностью Томазии, тем тоном равноправия, с которым она обращалась к нему, и легким согласием женщины, утратившей силу чувства. Так или иначе, Вашку готов был пожертвовать своим тщеславием и предпочитал быть скорее отвергнутым, нежели задетым чужими жалобами.

Но жалобы появились уже в следующем письме. Раненая гордость была сломлена, гнев смягчен, и потоком полились нежные и умоляющие слезы. Томазия, с ребенком на руках и все еще прикованная к постели, страстно и красноречиво писала о своих печальных воспоминаниях, о надеждах, которые ей внушил Вашку в те ночи, когда она, столь же отважно, сколь и бесстыдно, спускалась в сад и принимала его в свои объятия, когда она бросила к его ногам свою честь, а также честь и жизнь своего отца. Она умоляла Вашку не отталкивать сына, дать ему свое имя и приехать взглянуть на него, если он не хочет расстаться с этим младенцем-ангелом.