Ахмед аль-Шидийяк - Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком

Когда мать увидела, что никакие приказы не излечат дочь от любовной заразы, и никакие уловки не отвлекут пчелку от медоносных цветов, она призвала к себе ал-Фарйака и сказала ему: «Я узнала, что рыночные торговцы не хотят с тобой породниться. Если ты твердо решил жениться на моей дочери, ты должен стать рыночным торговцем, хотя бы на один день». На что ал-Фарйак ответил: «Ничего страшного. Я вступлю в гильдию рыночных торговцев на день заключения брака». И мать, и дочь обрадовались. Затем последовала пышная свадьба — всю ночь играла музыка, звучали песни, ходили по кругу бокалы с вином и царило веселье. Ал-Фарйак прилежно наполнял бокалы, подыгрывал музыкантам, подпевал певцам и подбадривал их возгласами «Ах!» и «Ох!», пока его язык и руки не устали. Он понял, что подвыпившие гости намерены сидеть до утра, ускользнул от них и поднялся передохнуть на крышу дома. Была летняя лунная ночь. Гости же, долго его не видя, подумали, что он сбежал от семейных уз и принялись его разыскивать, а найдя и поняв, что у него совсем иные намерения, нежели у них, отвели его и молодую в их комнату и хотели уже разойтись. Но мать сказала: «Нет, вы должны увидеть доказательство своими глазами». А дело в том, что в Египте мужчина до женитьбы обычно не общается с невестой и не знает, каковы ее нравы. А некоторые женятся, даже не повидав невесту ни разу. Ее выбирает либо мать, либо старая женщина из родни или знакомых, либо священник. Они оценивают девушку на свой вкус и исходя из своего опыта. Часто мать девушки подкупает священника, чтобы он расхвалил ее дочь и заставил мужчину жениться на ней. Случается, что кто-то женится на женщине, живущей в другой стране, и обращается к одному из живущих там знакомых с просьбой описать ее в письме. А потом, положившись на волю Божию, ожидает ее приезда. Несмотря на это, подобные браки бывают и счастливыми. В аш-Шаме городские жители придерживаются тех же обычаев, что и египтяне, а у жителей гор свои порядки. Там мужчина может видеть свою невесту и узнать, каковы ее нравы.

Поскольку ал-Фарйак нарушил египетский обычай и часто виделся с девушкой в присутствии матери и в ее отсутствие, мать решила не допустить кривотолков, предъявив доказательства невинности невесты всем присутствующим на свадьбе. Ведь люди любят почесать языки! Поэтому вся компания собралась перед дверью комнаты новобрачных, а один из них начал взывать: «Открывай дверь, ключарь!» Ал-Фарйак подумал, что он хочет войти и научить его, как следует действовать. Он открыл, а насмешник сказал: «Я не эту дверь имел в виду». Не успел ал-Фарйак вернуться к новобрачной, как услышал другие крики: «Копай глубже, проныра!»; «Мечи копье в цель, копьеносец!»; «Утоли свою жажду, поливатель!»; «Убери пух, чесальщик хлопка!»; «Наполни бурдюк, водонос!»; «Ныряй глубже, ныряльщик!»; «Разбей скорлупу, взломщик!»; «Натирай до блеска, чистильщик!»; «Взбирайся на стену, силач!»; «Укроти кобылку, наездник!». Крики продолжались до тех пор, пока супруг не вручил торжественно матери новобрачной доказательство невинности ее дочери. Тут все возликовали, захлопали в ладоши и наперебой кинулись поздравлять счастливую мать. После чего разошлись с видом победителей, возвращающихся с поля боя. А мать чуть не летала от радости, одержав столь убедительную победу [...] {236}

В Первой макаме уже было сказано, что зло заразительней, чем добро. Чесотка может заразить всех египтян, но здоровье не передается от соседа к соседу. Это касается также болезней ума и сердца. Примером тому могут служить учителя — от частого общения с детьми умы их ослабели и поглупели. То же самое и мужчины, сменившие многих женщин, — сердца их утратили твердость и характеры стали женскими. Они лишились мужества и смелости, присущих настоящим мужчинам. Я знал также многих мужчин, общавшихся с франками и перенявших у них только их дурные качества. Один такой, например, не вставал из-за стола, не вытерев свою тарелку так, что ее уже не требовалось мыть. А находясь в компании, склонялся набок и испускал газы с таким шумом, что вся компания вздрагивала. Иногда, правда, просил прощения, говорил скузи. Некоторые из них носят франкские башмаки и ходят в них прямо по подушкам, служащим для того, чтобы гости на них опирались. Или отпускают длинные волосы, как у женщин, и приходя в дом, первым делом снимают шляпу, и перхоть разлетается по всей комнате. А один из них, оказавшись в компании друзей и знакомых и встретив там двух литераторов, которые состязались в остроумии и рассказывали анекдоты, вдруг начал свистеть, но каким-то странным свистом — уже не французским, но и не арабским, видимо, давно не бывал в обществе и не овладел этим прекрасным искусством. Есть среди них и такие, кто, сидя, вытягивает ногу прямо в лицо сидящему напротив. Или, придя к тебе в гости, то и дело смотрит на часы, давая понять, что он очень занятой человек, но при этом сидит у тебя, пока не увидит, что ты уже зеваешь, или пока ты не возьмешь в руки свою подушку и не скажешь: «Исцели Господь вашего больного», как сказал один больной зачастившим к нему доброжелателям.

Вместе с тем у франков много неоспоримых достоинств. Они, к примеру, не одобряют одалживания вещей, посуды, книг и прочего. Придя навестить друга и увидев, что он занят, спокойно уходят, не дожидаясь, пока тот закончит свои дела. Если же найдут его не занятым, тоже не засиживаются. Увидев на его столе бумаги или газеты, не кидаются читать их и обсуждать прочитанное. Если у хозяина дома заболел ребенок или занемогла жена, он не оставляет их и не пускается в пустопорожние разговоры с посетителем. Никто из них не женится, пока не познакомится с женщиной и не узнает ее. Они целуют руки женщин и личики их дочерей, не видя в этом ничего постыдного и неприличного. И не просят у приятеля носовой платок, чтобы высморкаться в него. Они снисходительны к сочинителям и относятся к выходящим из-под их пера глупостям и ошибкам терпимо и без раздражения. Не придираются к тому, кто скажет: «Такой-то понюхал нарцисс и пукнул» или «пукнул и понюхал нарцисс». Нашим литераторам это не позволяется. Один мой знакомый сириец сочинил книгу на английском языке и описал в ней эту страну и нравы ее жителей. Рассказывая о свадьбе, на которой он присутствовал в Дамаске, упомянул, что свадьба закончилась пением песни, и привел слова песни в английском переводе. Песня эта представляла собой плач по женщине. Я помню из нее два бейта:

Англичане восприняли этот эпизод с некоторым удивлением, но никто не упрекнул автора в том, что жители аш-Шама, которых он описывает как людей воспитанных и с хорошим вкусом, завершают свадебное торжество плачем. Если бы эта книга была написана по-арабски и стала бы известна местным жителям, то они немедленно собрали бы два собрания — общее и частное. Выступающий на общем собрании заявил бы: «Что же это такое, братцы? Слыханное ли дело, чтобы свадьба завершалась плачем? Что вы скажете о наглости этого автора?» Другой поддержал бы его: «И впрямь, плач вместо песни — вы когда-нибудь слышали о таком?» Третий продолжил бы: «Боже упаси, эти дураки не нашли ничего лучшего, как закончить свадьбу поминками!» Следующий сказал бы: «Прости, Господи, и помилуй, этот сочинитель еще глупее, чем устроители свадьбы, которые завершают ее плачем и не видят в этом дурного предзнаменования». Кто-нибудь подтвердил бы: «Да, этот сочинитель либо дурак, либо сумасшедший, раз он возводит напраслину на людей и заполняет книгу лживыми измышлениями». А еще один сказал бы: «Клянусь, ничего более странного я не слыхал — чтобы люди заменяли песню рыданиями, смех — плачем, а рукопожатия — битьем себя по головам». Другой продолжил бы: «А люди, которые прочли книгу, либо ослы, либо помешанные, ведь среди них не нашлось ни одного, кто сказал бы сочинителю: „Хавага! (если он христианин) или Эфенди! (если он мусульманин), люди в твоей стране ведут себя странно, пророча себе и другим несчастья и беды. Им не следует плакать на свадьбах!“» Кто-то заметил бы: «Клянусь, это просто автор-осел посмеялся над читателями-ослами. Оставим эту тему, брат, поговорим о чем-нибудь другом». А кто-то сказал бы: «Нет, надо выяснить, что он за человек и говорил ли серьезно или шутил». Другой возразил бы: «Как так шутил? Взгляните на его портрет в книге, которая продается во всех лавках — на нем он при сабле и портупее, в мундире, застегнутом на все пуговицы». Еще один задал бы вопрос: «Значит, англичане заглотнут все, чем накормит их иностранец, застегнутый на все пуговицы и с саблей на боку?» Кто-то ответил бы: «По-моему, европейцы вообще верят любым измышлениям». А кто-то заключил бы: «Эту тему, братец, можно обсуждать бесконечно — саму книгу, оплошность автора, глупость публики и т. д.»