Ахмед аль-Шидийяк - Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком

Я уже говорил, что женщины реже хранят верность, чем мужчины. Мужчина всегда занят мыслями о делах и обстоятельствах, с которыми сталкивается. Труды и попечение о детях отвлекают его от развлечений, разум оттесняет страсти. У женщины же нет других забот, кроме как прельщать мужчин и постоянно их очаровывать. Ты говорила, нет, женщина скромнее и застенчивее мужчины, она не столь лицемерна и ненасытна, более целомудренна. Сегодня же, если бы судьба свела нас, и между нами зашел бы разговор о верности, искренности и любви, я предъявил бы тебе доводы, которые ты не смогла бы опровергнуть. Я доказал бы, что мужчина благороднее любой закутанной в никаб — все они предательницы и клятвопреступницы, безответственные и вероломные. Дубинка у меня наготове, и рука занесена для пощечины. А если бы ты вцепилась мне в волосы или покусилась бы на мой карман, или объявила бы всем соседям, что я негодяй, то я распял бы тебя на вешалке, как на кресте, или удушил бы своими руками.

Все эти мысли привели ал-Фарйака в неистовство, он готов был тут же вихрем лететь домой, и радость его сменилась тоской. Однако тоска идет иногда и на пользу человеку: он перестает витать в облаках и начинает оценивать свои прежние радужные мечты и несбыточные надежды разумно и трезво. По этому поводу я сказал:

Самые светлые и блестящие мысли приходят нам на ум в трех случаях, во-первых, когда мы начинаем грустить, во-вторых, в постели, перед сном, в-третьих, в отхожем месте. Это происходит оттого, что желудок и кишки переваривают и освобождаются от плотных масс, и освобождение низа влияет на верхние области мозга, проясняя скопившиеся в них путаные мысли. Ненужные вещества уходят вниз, а некоторые образы поднимаются в голову, как пар, поднимающийся от земли и образующий дождевые тучи.

Надеюсь, все вышесказанное убедило тебя, читатель, что печаль приносит больше пользы, чем радость. Ибо радость порождает безрассудство, отупение и рассеивает мысли по закоулкам души, играя на разных ее струнах. А печаль собирает их воедино. Поэтому большая часть ученых вышла из несчастных бедняков и очень немногие — из живущих в роскоши богачей, если только последние не прониклись духом аскезы и отвращения к богатству, что сродни печали. Что до меня, то лучшие мои мысли подсказаны мне пережитыми горестями и страданиями: одиночеством на чужбине, разочарованиями, лишениями либо неодолимой тягой к науке и знанию. Но никак не деньгами и не богатством, кроме, разве что, таких полезных мыслей, как строительство школ и помощь нуждающимся.

И я удивляюсь этим монахам: живя в уединении и терпя лишения, ни один из них не прославился ни своей ученостью, ни добрыми делами. Если бы я был монахом, я бы завалил монастырь стихами и прозой — об одной чечевице написал бы пятьдесят макам. Не понимаю, как человек, живущий отшельником в келье, видящий под собой необъятную ширь лесов, волнующееся море и плывущие по нему паруса, справа и слева — высокие горы, увенчанные снежными шапками, вверху — прозрачный купол небес, а прямо перед собой — дома и деревни, как может он проводить все дни в бездействии, хлопая глазами, зевая, потягиваясь, поглаживая живот, и у него не возникает желания заняться сочинительством. Тем более, что в окрестных домах живет немало женщин, красота которых радует взгляд и восхищает душу. Если уж все это не возбуждает в аскетах потребности написать книгу, то что может ее возбудить?

А ведь многие узники именно в заключении создали замечательные произведения, что не под силу обитателям просторных дворцов. Правда, об ‘Абдаллахе ибн ал-Му‘таззе {260}рассказывают, что он сочинял стихи, вдохновляясь красотой ваз своего дворца. Однако таких, как Ибн ал-Му‘тазз, единицы. Сегодня же мы видим: чем богаче человек, тем меньше у него ума.

Итак, одиночество и жизнь в разлуке способствуют работе ума и подсказывают самые верные мысли. Так же, как возникающие препятствия, расставания, ссоры, косые взгляды, упреки, капризы, возражения и пренебрежение со стороны любимого существа. Из этого, однако, не следует, что любимое существо должно вынуждать любящего на разлуку, чтобы сделать из него поэта и превратить испытываемые им муки и страдания в материал для стихов — судьба позаботится об этом без посторонней помощи. Я хочу оправдать себя в глазах влюбленных и женатых и заявить: если между вами произошла ссора, приведшая к расставанию, если расставание вызвано испорченными отношениями, упрямством, отказом, скандалами, невозможностью примирения [...] {261}то меня ни в чем подобном обвинить нельзя.

Так говорил ал-Фарйак, и говорил прекрасно. Однако же он ничего не сказал о том, в каком состоянии находился он сам: он был вне себя, страшно возбужден, чуть ли не бредил, не отдавал себе отчета в происходящем, был ни в чем не уверен, словно, помутился умом. Не успел остров скрыться вдали, как он начал жаловаться на женщин, на их неблагодарность по отношению к мужьям. Торговец вразнос и его жена, послушав его, спросили: «Что с тобой? Ты же избавился от необходимости толковать сон о страшном звере. А когда приедем в твою страну, будешь видеть только приятные сны». Ал-Фарйак им сказал: «Я жалуюсь не на зверей и не на джиннов, а на людей. Я услышал сегодня нечто такое, что заставило меня вообразить все это, я подумал, что по возвращении найду то-то или не найду того-то или вообще не вернусь, или совсем ничего не найду». Эти слова так возмутили жену торговца, что она набросилась на него, как все адское воинство: «Как ты смеешь думать подобное о замужних женщинах?»

— Я не первый, кто думает так, — ответил ал-Фарйак, — до меня так думали многие люди, спокойные и серьезные.

— У нас, франков, это не принято. Вот мой муж, он ни разу во мне не усомнился.

— Разве не ваш ученый, Байрон, сказал: «Нет никого вероломнее женщины в отсутствие мужа?»

— Байрон поэт, а о женщинах нельзя судить по тому, что говорят о них поэты, разве лишь, если они их воспевают или признаются в любви.

Пока они так препирались, поднялся ветер, волны стали сотрясать судно и захлестывать палубу. Все пассажиры попрятались по своим каютам и в течение четырех дней неспособны были ни о чем думать.

После двенадцати дней плавания судно достигло Бейрута. Пассажиры сошли на берег голодные, уставшие, бледные и несчастные, ожидая возможности спокойно выспаться. Но первое, что они услышали, оказавшись в городе, было неприятное известие о том, что жители гор взбунтовались против правителя Египта {262}и готовы пустить в ход оружие. В городе царили тревога и волнение. Ал-Фарйак еще не оправился от морской болезни и от горестей разлуки. Он хотел подняться в горы повидать своих родных, но на окраине города натолкнулся на военных, расположившихся лагерем. Один из солдат напугал его, выстрелив из винтовки. У ал-Фарйака сердце ушло в пятки. У стрелявшего же сердце не дрогнуло. Некоторые люди испытывают удовольствие, причиняя вред другим даже безо всякой для себя пользы. Слава Богу, который спас ал-Фарйака, уберег его от этих людей и позволил ему благополучно добраться до дома родственников. Когда в деревне узнали о появлении ал-Фарйака, жители стали приходить поздороваться с ним по-двое, по-трое и целыми группами. Он смотрел на них и удивлялся: как же он отвык от их обычаев! Женщины приходили и усаживались на пол. Некоторые садились на корточки, другие вытягивали ноги вперед или прижимали колени к груди, по-обезьяньи. Рукава рубах у них были засучены, а подолы подвернуты, и сквозь тонкие шаровары просвечивало тело. Таковы были их привычки, и они не видели в этом ничего дурного. У некоторых были обнажены груди — у одних маленькие и упругие, у других большие и обвисшие. Они закидали его вопросами: «Что с тобой ал-Фарйак, ты такой худой?», «Отчего ты так плохо выглядишь?», «Почему ты такой грустный?» Говорили: «Ты постарел!», «У тебя пожелтели зубы!», «На лбу морщины!», «Ты лысеешь!», «У тебя шея тонкая, как у цыпленка» [...] {263}От этих замечаний у ал-Фарйака вконец испортилось настроение, и он подумал: Не хватает только, чтобы они мне сообщили, что моя жена милуется с другим. Тут одна из женщин воскликнула: «Мы все это говорим, чтобы уберечь тебя от сглаза!» А вторая добавила: «Теперь тебе ничто не грозит». И женщины начали его поворачивать и ощупывать со всех сторон, как покупатель приглянувшийся ему товар. И все в один голос приговаривали: «О, ал-Фарйак, о, ал-Фарйак, где твоя лютня и где то веселое время? Где твои стихи о косах и тунтурах? {264}Помнишь ты тот день, когда… и ту ночь, когда?..» Ал-Фарйак был растроган ласковым обхождением женщин и умилялся их искренности и непосредственности: тому, как они без всяких греховных помыслов общались с мужчинами и, сидя напротив них, касались коленками их коленей. Конечно, они задавали слишком много вопросов, и пребывание их в доме слишком затянулось. А он так нуждался в отдыхе и хотел бы остаться один. Но все равно ему было приятно побыть в женском обществе после двенадцати суток, проведенных в море. Даже если бы от их вопросов у него повылезли и борода и усы, он бы с этим смирился.